Соломон Крид. Искупление - Саймон Тойн Страница 19

Взвизгнув тормозами, «скорая» замерла в тени указателя, и вокруг сразу засуетились медики. Остальные встали поодаль, завороженные и напуганные жутким видом того, что готовились вытащить из «скорой».

Соломон знал, что там. Ему обо всем – в том числе и о тяжести ожога – сказал знакомый запах обгорелой плоти. Сирена умолкла и сменилась протяжным криком из машины.

– Вот, – объявил появившийся рядом Билли Уокер, вручая бейсболку, но глядя при этом на «скорую». – Лучшее, что нашлось. Но и ботинки тоже есть.

– Спасибо, – поблагодарил Соломон, принимая ботинки и рассматривая бейсболку.

На ней была красная эмблема цветка и название химиката, убивающего сорную траву. Соломон загнул козырек таким образом, чтобы смотреть вперед сквозь тень.

– Вам и этим лучше было б попользоваться, – посоветовал Билли, протягивая почти насухо выдавленный тюбик сильного солнцезащитного крема.

Вой из «скорой» стал вдвое громче. Залязгали трубы, и на каталке выкатили человека – вернее, то, что от него осталось. Скорченный, обугленный, он лежал на накрахмаленных простынях, трясясь всем телом, сожженными, превратившимися в когти пальцами царапая над собой воздух, наполненный дымом, испуская из покалеченной огнем глотки нечеловеческий вопль.

– Боже! – выдохнул с ужасом Уокер. – Это же Бобби Галлахер. Он водил грейдер.

Медики завели каталку под навес, столпились вокруг.

– Думаете, его спасут?

Соломон выдавил крем из тюбика, намазал шею и внешнюю сторону кистей. Неприятное ощущение жира на коже. Однако растущее жжение от солнечных ожогов гораздо неприятней.

– Никаких шансов, – ответил Соломон.

Бобби Галлахер глядел на окружавшее его кольцо лиц. На множество встревоженных глаз.

Вид заслонило лицо доктора. Его рот двигался, но что говорил – не расслышать. Слишком шумно. Кто-то кричит рядом. Заходится от боли. Ну, хоть он, Бобби, ничего не чувствует. Это ведь хорошо, разве нет? Замечательно.

Включился фонарик, посветил в глаз, сделав мир молочно-мутным и ярким, словно всё обернули в белый дым… в дым…

Огонь…

Бобби видел, как клубится пламя, катится навстречу, как пустыня корчится от жара, словно поверхность солнца. Огонь бежал рядом, подгоняемый ветром, прыгал с куста на куст, будто живой. Бобби даже не представлял, что огонь может бежать так быстро. Быстрее старого грейдера, это точно, но все-таки медленнее «доджа», на который Бобби положил глаз: серебряно-серого, с темными окнами и восьмицилиндровым движком под капотом. «Додж» бы огню не уступил. Бобби купил бы этот «додж», пусть это и пробило бы дыру в финансах, но, увы, приходится копить на другое. Очень хочется увидеть лицо старого Такера в конце лета, когда Бобби наконец получит звонкой монетой за все сверхурочные и наденет увесистое колечко Элли на палец. Восемнадцатикаратное кольцо желтого золота с бриллиантом, ограненным под сердечко. Три с полтиной грана зелени – все, что есть за душой. И все это для Элли. К черту старика Такера, он так глядит на Бобби, будто тот не достоин даже имя Элли произнести.

Фонарик отключился, доктор наклонился, его рот снова задвигался, но медленно, словно под водой. Из-за чертова вытья ничего же не слышно. Бобби раньше такое слышал, и от воспоминания пробрало ледяным холодом.

В восемь лет отец взял Бобби на охоту. Большого старого оленя-самца они выслеживали в пустыне почти три часа. Когда нагнали, отец вручил сыну винтовку, старый «ремингтон», висевший обычно над камином. Ореховое ложе, там, где его касались небритые щеки отца и деда, вытерто до блеска. Прекрасная винтовка, но тяжелая и с тугим спуском.

Возможно, из-за тяжести или из-за буйной радости – ведь держал в руках то, что раньше видел лишь в руках взрослых мужчин, – но, когда Бобби прицелился в большого старого самца, сердце колотилось так бешено, что олень, наверное, слышал стук и с двухсот ярдов. Он поднял голову, втянул воздух, принюхиваясь, задние ноги напряглись – олень приготовился бежать. Бобби вдавил спуск, когда зверь уже двинулся, и не попал в сердце, а проделал дыру в животе. Хоть и подстреленный, олень бросился наутек, брызгая кровью во все стороны, волоча за собой кишки, будто гирлянды. Отец ничего не сказал, но выхватил винтовку и побежал за подранком, с легкостью неся оружие в одной руке. А Бобби оно казалось таким тяжелым.

На сухой рыжей земле кровь оставила яркие пятна. Олень ревел на бегу, зычно, страшно, мешая ярость и боль. После всякий раз, сидя на жесткой деревянной скамье в церкви и слушая, как преподобный проповедует об аде и проклятии, Бобби вспоминал тот рев. Так, наверное, должен звучать ад: раскатывающееся эхом жуткое вытье мучимой души, запертой глубоко под землей. Такой же вой Бобби слышал и сейчас.

Доктор наклонился снова. Его лицо словно плыло сквозь молоко. Бобби попытался сказать, что ничего не слышит из-за воя, кое-как вдохнул – и крик вдруг затих. Бобби попытался заговорить – и вой послышался снова, громче прежнего, так громко, что чувствовался глубоко в груди. Затем Бобби понял, откуда исходит вой, и заплакал.

Олень убегал недолго. Когда отец с сыном его нагнали, зверь стоял, согнув передние ноги, будто молился на коленях. Бобби хотел застрелить его, прекратить мучение, но винтовка была у отца, и сын не посмел попросить его. Оба стояли и глядели на то, как зверь пытался встать и убежать, закатывал глаза, испуская дикий истошный рев. Бобби отвернулся, но отец положил руку ему на темя и силой развернул голову.