Проблема с Джейн - Катрин Кюссе Страница 19

Под конец разговор их стал более спокойным. Эрик спросил о погоде в Париже. «Встретимся послезавтра», — сказал он, вешая трубку, и был, несомненно, искренним. Наверное, складывая чемоданы, в мыслях он возвращался к их последнему разговору, а может, и ко всем предыдущим.

Джейн всегда знала, что он ее бросит. Она не заслуживала такого мужчины. Он ей казался тем самым принцем, о котором она восторженно мечтала маленькой девочкой. Едва Джейн прилетела в Париж, — нет, раньше, как только вылетела из аэропорта Кеннеди, — она впала в жуткую депрессию. Три страшных месяца. Она бездарно проводила время, лежа в постели, не желая ни звонить своим знакомым в Париже, ни даже пойти прогуляться. Серый и вонючий Париж, особенно там, где она жила, в центре, возле набережной Сены. С Эриком они созванивались два раза в неделю: Джейн сама определила эти дни и часы, чувствуя, что не вынесет неопределенности ожидания. Большую часть разговора она плакала, обвиняя его в том, что он не любит ее и не знает, что такое любовь. Она не понимала, как он может есть, спать, вести занятия, следить за предвыборной компанией по телевизору, разговаривать с ней по телефону радостным голосом. Он утверждал, что умирает от желания увидеть ее, но вовсе не думал от этого умирать, обещал, что приедет в ноябре на День Благодарения, как это сделала в прошлом году она, прилетев к нему в Берлин. Эрик разбудил ее по телефону в тот ноябрьский вечер, когда Клинтон был избран президентом: он отмечал это событие с друзьями и первым хотел сообщить ей эту новость. Как будто ее это интересовало! Их разговоры, натянутые и постоянно прерываемые длинными паузами, приводили ее в отчаяние. В октябре, накануне первой годовщины аборта, она заговорила о том, что больше всего ее волновало. В тот день Эрик позвонил сам. Ни говорить, ни повесить трубку она не смогла. Два часа они провели молча у телефона, и Джейн, утирая слезы, время от времени повторяла: «Но разве ты не понимаешь, что так продолжаться не может?» Ночью она проснулась вся в поту и еле дождалась восьми утра, чтобы позвонить ему. Он тоже провел бессонную ночь, думая об их отношениях. Угроза, исходившая от металлических ноток в его голосе, помогла: ей удалось взять себя в руки, не расплакаться и пообещать никогда больше не поддаваться тоскливому настроению. Она снова завоевала доверие Эрика. Но, видимо, ему пришлось заплатить огромную сумму за тот разговор. Впоследствии она старалась быть менее расточительной. Джейн стала заставлять себя выходить, чтобы иметь пищу для их разговоров, слонялась по музею д'Орсэ, расположенному в пятидесяти метрах от ее дома, где она обнаружила зал Боннара. Но этого недолгого прилива энтузиазма не хватало, чтобы исправить все остальное.

Эрик знал о ней все. И как она потеряла девственность в двадцать один год с бритоголовым игроком в бейсбол, за которым пошла в его комнату после вечеринки, и как при этом не испытала ни боли, ни удовольствия — лишь облегчение, что не останется девственницей на всю жизнь. Проснувшись, она вынуждена была целый час — самый памятный за ночь — успокаивать парня, боявшегося, что он ее изнасиловал, и умолявшего не портить ему жизнь. Они с Эриком обедали в колледже, и она, заметив на столе буклет в помощь жертвам, подвергшимся изнасилованию, со смехом рассказала ему эту историю. Теперь она вспоминала его смущенную улыбку.

Эрик знал и об Эле, единственном мужчине, которого она любила до него; о том, как она повсюду таскалась за ним, будто собачонка, готовая для него на все, даже на то, чтобы помочь снять другую девицу, хотя сердце ее при этом разрывалось на части; и о том, как спустя семь месяцев после их знакомства Эл, напившись, переспал с ней, быстро получив удовлетворение и даже не подумав довести ее до оргазма; и о том, как он потребовал однажды утром, когда она дочитывала свой конспект, собираясь идти на экзамен, вымыть его ванну; и как она, Джейн, всегда тщательно следившая за тем, чтобы не оставить в ней ни единого волоска, безропотно засучила рукава и, встав на колени на кафельный пол, стала тереть эмаль моющим средством, слушая его оскорбления. Еще одна «забавная» история.

Но с Элом Джейн порвала. В конце концов она поняла, что ни политическая обстановка в стране, ни его шрам на левом бедре, заработанный во время военной службы в Ливане, не давали ему права на грубость. Она пообещала себе, что бросит его. В тот день шел проливной дождь, она упала с велосипеда и забыла отправить его письмо. Он влепил ей пощечину, обозвав идиоткой. Вот тогда она заявила, что уходит от него. В тот же вечер Эл позвонил ей. Всю вторую половину дня Джейн провела в ожидании этого звонка и разрыдалась при первом же звуке его голоса. Он приказал ей немедленно возвращаться. Вместо этого она выпила три таблетки снотворного и на следующий день, чтобы вырваться наконец из порочного круга, где смешались ненависть, желание и насилие, переспала с Джошем, своим однокурсником, добрым, нежным и смешным, который давно был готов выступить в роли ее утешителя. Они провели вместе шесть лет. Потом был Норман — через три месяца после разрыва с Джошем. Эрик не знал об этом ее увлечении, но он и так был о многом осведомлен. И для него не было секретом, что Джейн боится остаться одна.

Она превратилась для него в обузу, и он решил освободиться от нее — решительно и незаметно. По-своему.

Джейн молча заплакала. Ей нужно уйти отсюда. Она направилась к выходу Орливаль. Что-то больно ударило ее по ноге, и Джейн обернулась. Перехватив ее гневный взгляд, японец, толкавший перед собой тележку, извинился. Джейн растерла лодыжку и побежала дальше — у нее больше не было сил слушать объявления о вылетах и посадках. Кто-то схватил ее сумку. Красная от злости, она повернулась, чтобы ударить обидчика.

— Куда это вы бежите, мадемуазель?

Эрик задал вопрос по-французски, с очаровательным акцентом. Улыбка не сходила с его губ. Джейн вскрикнула и упала в его объятия. Его запах. Свежий и такой приятный, хотя он провел ночь в самолете. Он крепко обнял ее и страстно поцеловал, а потом слизал кончиком языка слезы, катившиеся по ее лицу.

— Прости! Но я никак не мог тебя предупредить.

— А что случилось?

— На «TWA» не оказалось свободных мест, и меня пересадили на «Дельту», заверив, что самолет приземлится в то же самое время, однако забыли уточнить, что это произойдет в Руасси, а не в Орли.

— Я ходила в справочную «TWA», и одна неприятнейшая особа сказала, что тебя нет в списках пассажиров. Я решила, что ты попал в аварию по дороге в аэропорт.

— Бедняжка! Я пожалуюсь на их сотрудников: им придется выслать мне бесплатный билет первого класса.

В самолете поспать ему не удалось, — прямо за его спиной плакал младенец, а пересесть он не мог, так как все места были заняты, — однако усталости он не чувствовал. Он был счастлив.

Все приводило Эрика в восторг. Еще раньше Джейн предупредила его, что прелестная, залитая солнцем, тихая квартира, которую она сняла в прошлом апреле по объявлению, висевшему в холле факультета, на самом деле оказалась мансардой с низким потолком и двумя совсем маленькими окошками, через которые едва проникал дневной свет. Комната напомнила Эрику поразившую его в Мюнхене картину немецкого экспрессиониста, где был изображен старый бородатый философ, лежавший в мансарде на кровати, над которой был прикреплен зонтик. Они решили, что подниматься на седьмой этаж по крутой, ничем не устланной черной лестнице, когда-то ведущей в комнаты горничных, весьма полезно для здоровья. А в одноместной кровати с металлическими спинками, скрипучими пружинами и слишком мягким матрасом чувствуешь себя снова помолодевшим. Какое удовольствие — спать, прижавшись друг к другу, будто юная парочка. Туалет, расположенный в конце длинного коридора, отличался не столько удобством, сколько экзотикой: такое впечатление, что ты в кемпинге. А вот что касается района, то лучше этого найти было невозможно. Прямо в саду Тюильри, в пяти минутах ходьбы от дома Джейн, расположенного на другом берегу Сены, находился центр оси, соединяющий, с одной стороны, обелиск на площади Согласия, Триумфальную арку и Большую арку в квартале Дефанс, еле заметную в туманной дымке, а с другой — розовую арку на площади Карусель, пирамиду Лувра, вовсе не впечатлившую Эрика, и сам Лувр. Это была самая красивая перспектива Парижа.