Крестный отец Катманду - Джон Бердетт Страница 19

Именно в тот момент я принял одно из тех вроде бы незначительных решений, которые оказали влияние на всю оставшуюся жизнь, — выключил мобильный телефон, хотел дать уму отдохнуть. С тех пор как приземлился в Бангкоке самолет, на котором я прилетел из Катманду, я все бежал и никак не мог перевести дыхание. И теперь зашел в храм Рачанада и дал волю мантре Тиецина, чтобы она свободно крутилась у меня в голове.

Не могу передать ее тебе, фаранг, точными словами на пали — связан клятвой хранить тайну, — зато имею возможность рассказать, как действует дисковая пила, напоминающая оружие в форме звезды. Похожим пользуются ниндзя, но пила еще и обладает коварной способностью принимать различные формы. Пила — враг самообмана, который присутствует во всех областях повседневного восприятия действительности, и особенно дорогого нам самообмана относительно самих себя.

Я включил телефон только тогда, когда все уже было кончено.

В подобных ситуациях люди, потерявшие близких, обычно говорят: «Я чувствовал: что-то не так». Я же ничего не чувствовал. Не почувствовал, даже когда заметил небольшую толпу возле нашего дома. Не связал пятно на асфальте с тем, что мне не глядели в глаза, со стоящим неподалеку частным автомобилем и с говорящим с полицейскими водителем в слезах. Но когда молодой констебль сказал, что мне необходимо срочно проехать в больницу на Сорок девятой сой, я понял, что пятно на асфальте — кровь, и мой мозг раскололся на куски.

В больнице мы с Чаньей молча смотрели друг на друга поверх кровати, на которой умирало шестилетнее тело Пичая.

— Это моя вина, — проговорила жена. — Я позволила ему выйти из такси не с той стороны. Водитель ехал не быстро. Он ничего не нарушил. Виновата я одна.

Совершенно измученный, я покачал головой:

— Твоей вины нет. Это мое наказание.

Прошло несколько секунд, и она спросила упавшим голосом:

— За то, что ты стал консильери полковника Викорна? Это я тебя уговорила. Сам бы ты никогда не согласился на эту работу.

Тогда я понял, что потерял и жену, и сына. Горе и чувство вины Чаньи были такой силы, что с ними не сумело бы справиться никакое людское ведомство. И мое горе было не меньше. В голове безудержно крутилась одна мысль: «Тиецин, Тиецин, Тиецин, только ты можешь помочь».

Через неделю, после того как монахи ближайшего храма наставили дух Пичая, как избежать нового рождения, и сожгли его маленькое тельце, Чанья объявила, что она договорилась и ее приняли послушницей в монастырь на востоке Таиланда, на границе с Лаосом. Эта радикальная секта состояла из одних женщин, которые посвятили жизнь медитации и созерцанию самого сурового толка: сон четыре часа, почти голодный паек, никакого электричества и всего одна забота — развитие внутреннего мира. Им больше не разрешалось медитировать над мертвыми телами, но местные больницы снабжали их фотографиями трупов, которыми они пользовались для осознания быстротечности жизни. Я со своей стороны — и по телефону, и другими путями — пытался связаться с Тиецином, но он исчез из поля зрения. Осталась одна его мантра.

Но мантра всего лишь уловка, как заставить разум подняться на более высокий уровень сознания, а это мне удавалось только время от времени. Бывали моменты, когда я воспарял ввысь, и тогда смерть, как и говорил Будда, казалась мне дурной шуткой. А некоторые ночи я проводил с Пичаем в его духовном обличье, и, должен сказать, это были не просто сны. Пичай успокаивал меня: говорил, что сам решил оставить свое прежнее тело и я не должен по этому поводу расстраиваться. Сообщил, что люди в течение многих поколений так и не сумеют духовно развиться, поскольку погрязли в материализме и потребительстве, и его дух предпочитает вернуться на Дальний Берег, где находятся уже миллионы и миллионы, и ждать несколько тысяч лет, пока на землю придет Майтрея и все они снова смогут стать людьми.

На этой ступени разум не знает страха и испытывает радость от ощущения абсолютной свободы. Гашиш не в силах вознести человека на такие высоты, но с его помощью можно дольше на них продержаться. Тем сокрушительнее падение. После отъезда Чаньи я неделю пролежал в постели, царапая ногтями матрас и не в состоянии поверить, что на свете бывает подобная мука. А когда наконец вернулся на работу, научился справляться с горем при помощи травки и медитации.

Дело об убийстве Фрэнка Чарлза, он же Толстый Фаранг, которое мы назвали Голливудским делом, было последнее, чем мне хотелось заниматься. Какая разница, кто преступник. Но жестокий, механический мир продолжает вертеть свои жернова, хотя и стал для меня одноцветным и неинтересным. И только Лек не устает утверждать, что рано или поздно я оправлюсь от депрессии.