Холм псов - Якуб Жульчик Страница 19

А может, я просто его боюсь, потому что все еще молокосос, а ему этот страх необходим как хлеб.

Так или иначе, я должен что-то сказать, потому что иначе у меня порвется какой-нибудь сосудик.

– Лович? – спрашиваю я через миг, и мне хочется засмеяться.

– Нет, – отвечает отец, даже не взглянув на меня.

– У отца нет времени. Он в политику играет. Создает комитеты, как Куронь ^[16],– говорит Гжесь.

– Куронь, – повторяет мой отец, вытирая рот салфеткой. – Куронь, по крайней мере, был честен, а не как все эти суки.

– В какую политику? – спрашиваю я.

– Еще увидишь. В серьезную. Будет президентом, – говорит Гжесь и встает со стула.

– Президентом? – спрашиваю я.

– Польши, – говорит Гжесь.

– Мира, – бормочет Йоася.

– Куда идешь? – спрашивает отец.

– За пивом, – говорит Гжесь.

– Тебе уже хватит, – отвечает отец.

– Стрессовая ситуация, нужно выпить, – Гжесь машет рукой на нас, на стол, на тени.

Я не хочу скандала. Не хочу, чтобы Юстина в первый же вечер видела ссору. Мой стресс сосредотачивается на ней. Она – его центр. Без нее мне было бы проще. Пожалуй, я чувствую это. Она вертится на стуле, ест неимоверно медленно, обмахивает пот со лба.

– Мы должны отозвать Булинскую, – заявляет отец. – Организуем референдум. Собираем голоса.

– Если отзовете, то должны быть выборы, – говорит Юстина.

– Значит, будут, – отвечает он.

– Будете выдвигаться? – спрашивает она.

– Я просто хочу ее отозвать. Вывезти ее на тачке навоза, – отвечает отец.

– Я сделаю кофе, – говорит Агата, встает, идет на кухню. Тени сгущаются. Отец смотрит вверх, на выключенный верхний свет.

– Нужно ее отозвать, потому что это бандитская земля, – заявляет он через миг и говорит в сторону кухни. – Мне – черный.

– Что именно тут происходит? – спрашиваю я.

– Как это что происходит? – фыркает он. – Ну как это – что?!

Гжесь возвращается с кухни с двумя банками пива. Садится за стол, открывает одну, вторую дает мне. За ним входит Агата, вносит поднос с кофе, ставит на столе.

– Покажу, если захочешь. Люди – бедны. У них есть нечего. Нет работы. Или у них – плохая работа. А кто-то – богат. Богатеет на преступлении, – отвечает отец.

– Я тебе говорил, – смеется Гжесь. – Куронь. А то и Ленин.

– Бандиты богатеют, – говорит отец.

– Бандиты? Такие как Мацюсь? – спрашиваю я, пытаясь угнаться за ним. Когда он говорит о бандитах и ограбленных бедных людях, то не смотрит ни на кого, всматривается куда-то в воздух за моей головой.

– Мацюсь уже забрал свое и сбежал. Бандиты – такие как Кальт, – отвечает отец. Никогда не говорит, чтобы кому-то что-то объяснить.

– Кто такой Кальт? – спрашиваю я. Мне никто не отвечает. Я моментально чувствую усталость. Мне кажется, отец и Гжесь расспрашивают меня обо всех тех зыборских деятелях, о которых я, типа, не могу не помнить.

– Скорее, взял чужое и потому его нет, – Гжесь снова смеется. Он уже выпил свое пиво. Встает, снова идет в кухню: наверное, за следующим.

Отец вдруг смотрит на меня. Глаза его делаются холодными, потом – еще холоднее. Когда он на меня смотрит, провод в моей спине скручивается в узел.

– Так кому вы сдали квартиру? – спрашивает.

– Испанцам, – отвечаю я.

– Не испанцам, а португальцам, – говорит Юстина.

– Работают на «Бедронку» ^[17], кажется, – добавляю. – Им нужно было на три месяца. Ну и получили.

– А ты не хотела найти работу? Что-нибудь да нашла бы, верно? – спрашивает отец у Юстины.

– В Варшаве работы нет. Не для меня. Не сейчас, – отвечает Юстина.

– Ты ведь молодая и неглупая, Юстина, верно? Столько могла бы сделать, – заявляет он.

– И что другое я могла бы делать? – в голосе Юстины искренний интерес.

– Это же твои проблемы, – отец пожимает плечами. Отворачивается к Йоасе, смотрит на нее без слов, она от этого взгляда горбится, набирает вилкой немного курятины, вкладывает себе в рот.

– Это не значит, что я не хочу вас здесь видеть. Что у меня какая-то проблема – я же сам сказал: приезжайте. Но я просто хочу знать, что вы планируете, – говорит отец.

Юстина сжимает зубы так, что я слышу, как они скрежещут, но выдыхает, поднимает голову, улыбается отцу так естественно, словно кто-то растянул ей губы проволокой, и говорит:

– Вы имеете право знать, это же, в конце концов, ваш дом.

– Какой там «вы», Юстина? Говори: «папа», – велит ей отец.

Юстина отвечает парой слов, которых я не могу разобрать.

– А ты? – он смотрит на меня.

– Что – «я»?

– Что ты планируешь?

Я откладываю вилку. Я уже не голоден. Начинается.

– В каком смысле?

– С чего ты живешь? – отвечает он.

– С мелочишки, – хмыкаю я.

– Ты написал ту книжку о Беате Козидрак ^[18]? – Гжесь смеется.

– О Марии Родович, – поправляю я.

– Клевая бабка? Мне кажется, что – клевая. Хогата ^[19], но вполне норм.

– Не знаю. Я с ней не знакомился, – качаю я головой.

– Например, Ясек. Косит газоны варшавцам и моет машины над Шуварком. Летом заработал три тысячи, – отец горделивым движением подбородка указывает на моего тринадцатилетнего сводного брата как на пример. Тот же наклоняется, словно желая спрятаться под стол.

– Поздравляю, – отвечаю я.

– Кого ты поздравляешь? Себя или его? – спрашивает мой отец.

– Не понимаю, – говорю я.

– Ты живешь с мелочишки. Как Ясек. Сколько Ясеку? – отец тычет в Ясека вилкой.

– Перестань, – говорит Агата.

– Нет, не «перестань», – отец крутит головой. – Ясеку тринадцать. Ты поздравляешь его или себя?