Доброй ночи, любовь моя - Ингер Фриманссон Страница 18

После долгого перерыва девчонка снова стала навещать ее. Она изменилась. В ней появилось что-то незнакомое, что-то такое в осанке. Будто позвонки распрямились, будто она прогулялась в себя и там нашла маленькую Жюстину, такую, какой она была раньше. И она держала эту маленькую Жюстину перед собой как щит, когда входила в палату.

Да, даже походка ее изменилась, она перестала осторожно ступать на цыпочках, как делают родственники больных, просто распахивала дверь и входила. Обычно она придвигала к кровати стул, противно скрежетнув им по полу, и сидела совершенно неподвижно, прямая как ствол и отстраненная. Сидела, уставившись на нее тем самым коварным взглядом, который был у нее когда-то раньше.

Флору охватывало странное чувство. Одеяло на груди наливалось тяжестью, но главное, в эти моменты к ее телу словно возвращались прежние ощущения, как до удара. Она закрывала глаза, притворяясь, будто спит, но время от времени все же сквозь ресницы поглядывала, как там девчонка, сидит все в той же позе или нет. Она не могла не следить за ней.

Она обнаружила, что прислушивается, не слышно ли шагов девчонки, даже по ночам. Если бы она могла убедить чертовы белые брюки, что не желает принимать посетителей. Никого. Даже самых близких родственников.

Первое время в больнице Флора находилась без сознания и не знала, что ее кто-то навещает. А когда стала потихоньку приходить в себя, обнаружила возле своей кровати девчонку. Услышала, как тонкий детский голосок зовет, молит:

– Видишь меня, Флора? Слышишь меня?

Язык во рту застрял засохшей коростой.

В комнате было светло, вошла медсестра.

– Она понимает, что я говорю?

Медсестра посмотрела на нее, а потом они с девчонкой вместе вышли из палаты. Флора попыталась поднять руку, чтобы откинуть простыню. Она хотела встать, найти зеркало и посмотреть, что с ней сталось. Они, наверное, накачали ее наркотиками, она не помнила, как сюда попала.

Но поднять руку не получилось.

Рука даже не шевельнулась.

В первое время они все проверяли ее, брали анализы. Каждый день возили в лабораторию и на рентген. Они загоняли ей в руки иголки, тыкали разными инструментами в пятки и все спрашивали, неужели госпожа Дальвик и правда ничего не чувствует, ни малейшего прикосновения?

Со временем они сдались.

Ее ремнями привязали к носилкам, и двое санитаров выкатили ее на улицу, она впервые за долгое время ощутила свежий воздух, вот тогда-то по-настоящему и поняла, что жизнь закончилась. Когда машина «скорой помощи» развернулась и поехала, она краем глаза увидела очертания огромного здания больницы и вспомнила вой сирен.

В доме для престарелых никакой спешки не было.

* * *

Иногда по ночам она чувствовала некое присутствие. Будто к ней вернулся Свен. Он был сильный и молодой, как когда-то, в самом начале. Она хотела натянуть на голову одеяло, чтобы он не видел ее такой, состарившейся и униженной. Уходи, хотела она крикнуть ему. Уходи к своей француженке.

Та женщина умерла в самом расцвете. Ее он выбрал, она подарила ему ребенка. Флора всегда была всего лишь суррогатом, как бы он ни отрицал это.

Если бы он согласился продать дом, это стало бы высшим доказательством, что он действительно думает то, что говорит. Что хочет начать новую жизнь. Но он отказался продавать дом. Она на многое могла его подтолкнуть, но только не на это, дом был для него святыней, его выбрала жена-француженка и высадила здесь свой сорняк в виде ребенка, как постоянное напоминание о себе.

Ее собственная почва была бесплодной.

* * *

Вот снова утро. Из коридоров доносились шаги, стук каблуков, хлынул свет, раздвинулись гардины. Она посмотрела на окно, черное и блестящее, фонари еще горят.

Какие-то из белых брюк задребезжали:

– Доброе утро, Флора. Хорошо спалось?

Кто тебе дал право называть меня по имени?

Одеяло стянуто, чужие руки на бедрах, вокруг таза, это она еще могла – выпустить из себя жидкость.

Ей удалось не видеть своих обвисших ляжек. И этой поседевшей черноты.

Белые брюки напевали, совсем девчонка с желтыми кудряшками.

– Вот наконец и зима к нам пришла, Флора. Здорово как! Ночью столько снега нападало. И холодно, почти одиннадцать градусов. Меня мой парень на работу подвез. Мы еле-еле на холм въехали. Конечно, у него же летняя резина стоит. Довольно изношенная.

Да. Снег. Доносящееся с улицы глухое царапанье снегоочистителей, слышное с самого утра.

– Скоро я приду и вымою тебя, а потом мы вкусно позавтракаем, правда?

Наивный оптимизм этой женщины как птичье чириканье. Как будто хоть что-то может быть вкусным в ее положении.

* * *

Снег... Шел снег, когда он впервые привел ее в дом. Она заскользила по склону и чуть не упала. Он ухватил ее за рукав пальто, но не сильно, не так, как будто хотел ею владеть.

В доме была какая-то женщина. Прислуга. Она приготовила ужин и накрыла в комнате, которую Флора потом превратила в голубую гостиную. От входных дверей и от двери в подвал тянуло сквозняком. Что-то не в порядке с отопительным котлом, хотя он совсем новый. Свен был так трогательно непрактичен.

У Флоры мерзли ноги, потому что она не захватила с собой туфли, чтобы переобуться. Свен принес пару своих толстых носков, они были ей сильно велики, и ноги все равно мерзли, пока она не выпила бокал вина. Тогда она согрелась, сделалась смешливой.

Служанка привела девочку. Она была похожа на отца, светлая кожа, подбородок как у него.