Фонарщик - Энтони О'Нил Страница 18

— «Христианин и солдат», том первый, — провозгласил Макнайт, подняв толстую книгу в зеленом сафьяновом переплете. — Страница двести сорок. — Он нацепил очки с довольно толстыми линзами, которые, как подозревал Канэван, давно уже ему не годились, и открыл книгу на заложенной странице. — «Это был островок Инчкейд, — начал читать профессор, — хмурый риф и скала вулканического происхождения за Белл-роком к северу от залива Форт. Мрачное место, где некогда томились в заключении ковенантеры и контрабандисты, а теперь хозяйничали гагарки и тюлени. Я не испытывал никакого желания туда ехать, полагая, что делать там нечего, но оказалось, что возле этих изрезанных берегов парусные суда нередко подвергались опасности, и мне настоятельно рекомендовали установить на восточном уступе скалы, выдающемся в море, маяк. На это я дал разрешение не раздумывая, а в 1846 году по завершении строительства мне уже хотелось посетить островок в сопровождении гордых инженеров. Я увидел огромный Фаросский маяк, столп из плотно подогнанных друг к другу гранитных плит, нависших над пенящимися водами. Я побеседовал с услужливыми смотрителями, осмотрел жилые и складские помещения, гигантские зеркальные рефлекторы и угловые призмы огромного фонаря и с высоты разглядел ужасную, усеянную наглыми чайками громаду скалы, которую моя семья приобрела то ли в результате какой-то сложной сделки, то ли в уплату старинного карточного долга».

Макнайт закрыл книгу и отложил ее в сторону.

— Это все, что Маннок говорит непосредственно о маяке. По правде сказать, кроме военных кампаний, его мало что интересует. Но нам это дает прямую связь с неким Колином Шэнксом, смотрителем маяка с 1846-го года — а именно в этом году Маннок посетил остров — до 1867-го, когда он неожиданно вышел в отставку в возрасте сорока шести лет.

— Так это Шэнкса убили месяц назад, когда он гулял с собакой?

Макнайт кивнул:

— В записях северного отделения причины его преждевременной отставки не указаны. Однако напарник Шэнкса перестал работать на маяке в том же году «в связи с трагическими обстоятельствами».

Канэван нахмурился:

— Убит?

— Несчастный случай, описание которого я нашел в подшивке «Шотландца». Во время сильного урагана его снесло в море. Там не было подробностей, только сказано, что два дня спустя на берег вынесло фуражку.

— И есть основания полагать, что мистер Шэнкс как-то связан с этим?

— Возможно, и нет, хотя данное обстоятельство стоит занести в список множащихся совпадений. Попытаться объяснить его я смогу, только собрав более полную информацию. А пока просто констатирую связь с полковником Манноком.

Канэван поежился.

— А профессор Смитон? Он упоминается в воспоминаниях?

— Прямо — нет. Но автобиография изобилует описаниями сражений и выражениями прямо-таки божественной праведности. Маннок воевал на Яве, в Персии и в Крыму, участвовал в прорыве осады Лакнау и взятии Тяныдзиня. Сражался с мусульманами, индусами, китайцами и с безбожниками дикарями, и его книга буквально сочится некрещеной кровью и цветной плотью. Он неравнодушен к экзотике и сенсациям, и редкая страница обходится без описания какого-нибудь величественного восточного дворца или страшного урагана.

Канэван не понимал, к чему он клонит.

— Может, ему следовало стать романистом?

— Я просто прошу вас представить себе человека, набитого шрапнелью, которого отправили слоняться остаток своих дней по добропорядочному Эдинбургу. Конечно, он чувствует себя, как будто ему связали руки. Естественно, погружается в воспоминания. И вполне разумно предположить, что у него появились странности. Во всяком случае, он с презрением отвергает путь потакания своим страстям, доступный ему с материальной точки зрения, и жадно ищет праведной деятельности, куда бы можно было вложить свое немалое состояние. Или хотя бы друга с таким же воинственным темпераментом.

— Профессор Смитон был человеком множества добродетелей…

— Человеком, как вы помните, боготворившим себя в своих доспехах праведности, — заметил Макнайт и потянулся за вторым томом воспоминаний полковника. — Позвольте обратить ваше внимание на последний абзац.

— Не мне вас останавливать.

Макнайт пролистал книгу до конца и поправил очки.

— «Если вы не сражаетесь, вы не солдат. Если вы не боретесь, вы не христианин. Если вы не надели доспехов праведности, — профессор голосом выделил эти слова, — и не наточили меча в преддверии Армагеддона, вам не место в Царстве Божием».

Канэван поежился.

— Может быть, слабая, — сказал он, — но мне кажется, это все-таки связь.

— И вы поможете мне выявить ее?

— Готов подумать об этом.

Макнайт улыбнулся и, завершая разговор, снял очки.

— Ну что ж, тогда мы явно продвинулись.

Выйдя через несколько минут на холодный ветер, Канэван увидел стаю летучих мышей, отчаянно бивших крыльями на фоне убывающей луны. Но он был слишком занят своими мыслями, чтобы обратить на это внимание. Он пытался понять, радоваться ли, что к другу вернулись жизненные силы, или страшиться чего-то изначально ненадежного и потенциально опасного.

В последнее время вся беспощадная философия Макнайта, его терзания по поводу природы собственного «я» — то, что Кант называл «путеводной нитью», — трансформировались из неуверенности в мизантропию и ненависть к себе. Имеет ли вообще кто-нибудь право, мрачно размышлял он недавно, именоваться индивидуумом? Существует ли человек, который не получил бы своей «нити» — своего тонкого как паутинка «я» — от семьи и минувших времен? Имеет ли он право утверждать, что является личностью, если весь его характер, судя по всему, составляют типично шотландские черты? От Босуэлла, утверждал Макнайт, он заимствовал неизбывную любовь к неудачникам, от Карлейля — ледяную неприязнь к благочестивым предкам-кальвинистам, от Дэвида Юма — самое структуру философских построений, а от сэра Вальтера Скотта — нетерпимость к ведению финансовых дел и героическую самоотверженность при погашении долгов. Но сейчас, казалось, даже это мнимое «я» покинуло его, все воспоминания поблекли в тумане, а прошлое тащилось за ним словно зажженный фитиль и угрожало разорвать на части.

Люди, терзаемые неуверенностью в себе, безусловно, легко увлекаются фантастическими теориями и сказочными миссиями и, кроме того, рискуют глубоко погрузиться в процесс саморазрушения. Канэван уверял себя, что не позволит этому случиться. Он бы пожертвовал собой ради Макнайта, так же как пожертвовал бы собой ради всего мира. Но если профессор продолжит расследование и, следовательно, будет уволен из университета, ситуация может стать угрожающей. Канэван едва мог прокормить самого себя, какой уж там Макнайт; все, что оставалось, он отдавал знакомым и тратил на потроха для бездомных городских собак. Прикидывая, как бы распределить свой скудный заработок, а также стоит ли напомнить профессору о его обязанностях, не впадая при этом в снисходительность или брюзгливость, он подошел к воротам Драмгейта и обнаружил, что проблему решили за него, причем самым жестоким образом.