Я сделаю это для нас - Федор Анич Страница 17

— А разве ты не читал маминых дневников? — удивился я.

— Нет, конечно, это ведь личные записи Иры. Я никогда не читал ее дневники.

— Постой… Но откуда ты знаешь, что в них написано о тебе? Просто потому что мама не могла не писать этого?

— Ты думаешь, она боялась какого-то человека, который вскоре пришел и… Ты правда так думаешь?.. — спросил дядя Вова тихо и покачал головой. Ему было неловко, что сам он об этом не подумал. — Отвечаю на твой вопрос: я знал, потому что мы вместе кое-что писали, но я уверен, что в этих дневниках очень многое обо мне, потому что Ира мне об этом сказала.

— Сама?

— Пойдем, я кое-что тебе покажу.

Мы вошли в дом. Дядя Вова взял фонарик, и мы спустились в подвал. Здесь было чисто и не пыльно, правда, электричества тут так и не провели, отец не успел, а дяде Вове было не нужно. Если приходилось убираться или требовалось что-то найти, обычно просто открывали дверь, и солнечного света хватало, чтобы осветить небольшой подвальчик. Или включали переноску — лампочку на шнурке, которую можно было закрепить на крючок, вбитый в потолок.

— Это где-то здесь, — сказал дядя Вова, показывая на ряды коробок, упакованных и заклеенных скотчем. Я снимал коробки на пол по одной, и дядя светил на впаянную под скотч бумажку, на которой маминым почерком было описано содержимое коробки.

Мы нашли «Детские игрушки Вани», «Детские книги Вани», «Сервиз», «Старая техника»… Я упыхался снимать и ставить коробки на место, но нужная оказалась именно там, где по закону подлости и должна оказаться — в самом нижнем и дальнем углу.

«Дневники». Коробка была самой легкой, почти пустой. Я потряс ее — да, в ней были тетради в твердой обложке, судя по звуку. И она была заклеена со всех сторон скотчем; листок, написанный мамой, был между коробкой и скотчем, упакован еще мамой, я был уверен в этом.

Дядя Вова не вскрывал коробку, не читал дневников. И не показывал их никому.

— Я не думал, что в этих дневниках что-то может указывать на того человека, — сказал он тихо. — Я даже не знал, что есть кто-то, кого Ира боялась. И уж тем более даже не предполагал, что она может об этом сделать запись. Но если это все действительно было, то лучше нам узнать все от нее.

Я стоял возле коробки с мамиными дневниками и не знал, что делать. Открыть и прочитать означало, вероятнее всего, узнать, кто был тем человеком, которого мама боялась. Я не верил в совпадения и был почти уверен в том, что если в марте 1998 года он не объявился, то объявился через год и убил мою семью.

Я могу узнать, кто это. Но что я буду делать с этим знанием? Что?

* * *

На улице светало. Мы с дядей Вовой раскрыли коробку, в ней было десять тетрадей, как я и ожидал. Мы разделили их, я взял первые пять лет, дядя — остальные. Читали, пока не взошло солнце, запивая все это горячим чаем. Периодически мы останавливались, чтобы перевести дух и поговорить.

Если в записях было что-то такое, что нас смущало или мы не понимали, о чем идет речь, то делали закладку из липких листочков-указателей, а прочитанные дневники складывали обратно в коробку.

Мама была весьма забавной. На страницах дневника было много юмора — ситуации с отцом, истории с нами. Встречались и невеселые, но безусловно памятные события. Например, рождение Костика — мама описала роды подробно, от момента, когда отец привез ее в роддом, орущую, до момента, когда ей показали малыша.

Особенно хорошо у мамы выходило описывать отца.

Саша сегодня сам не свой. Редактор завернул очередную рукопись про нейролептики, объяснив, что нельзя писать об удачном применении препарата в условиях стационара, если у этого лекарства нет разрешения из Минздрава. Саша очень удивлен, он постоянно забывает, что именно в его клинике проводятся все эти опыты, и не всегда они приносят те результаты, которые были заявлены в сопроводительных документах. Он так забавен в своей наивности.

Но я ничего забавного или наивного в этом не находил. Если препарат испытывается на людях и в его свойствах тестируется «устранение головной боли», а вместо этого он укорачивает геморрой, то едва ли это повод радоваться. А если его побочные эффекты будут совсем не такими, какие отразились на мышах и обезьянах? Озадаченный столь легкомысленным отношением мамы к весьма серьезному на мой взгляд вопросу, я продолжил чтение, сделав в голове отметку подумать об этом как-нибудь.

У Саши явно проблемы с пищеварением. Отнесла ему третью рукопись в туалет. Он заявил, что ему там удобнее всего, никто не отвлекает, но я-то знаю, что вчера он по дороге до дома съел шаурму, и, по всей вероятности, не одну. Как отучить большого ребенка от этой гадости?

Да, отец периодически попадался нам с мамой стоящим у метро с шаурмой в одной руке и с газетой в другой. Мама всегда выхватывала недоеденный сверток из лаваша с мясом и овощами и выбрасывала в урну. Вид у нее при этом был такой же, когда она забирала у меня какую-нибудь ерунду, которую я поднимал на улице с земли, только с отцом обходилось без подзатыльника. Но всю дорогу до дома мама возмущалась, что отец наверняка не обедал, раз ел шаурму прямо перед домом, хотя знал, что дома его ждет ужин. Разговор плавно перетекал в мамины рассуждения о том, что она готовит невкусно и надо бы либо записаться на кулинарные курсы (которых в то время еще не было, но все о них мечтали), либо завести домашнего повара (что нашей семье было не по карману). Отец, конечно же, тут же начинал с мамой спорить, утверждая, что шаурма — это ничего серьезного, и на аппетит она не влияет, даже наоборот, после этой гадости ужасно хочется борща и всего того, что мама приготовит.

Из размышлений меня вывел дядя Вова.

— Ничего я не нашел про мужчину, зато нашел вот что, смотри, — он протянул мне дневник.

Это была тетрадь № 10. Запись датирована 30 апреля 1998 года.

Прошло три дня с тех пор, и от Вовы нет никаких вестей. Конечно, сейчас рано делать какие-либо выводы, хотя Саша их уже сделал и заявил, что не желает иметь ничего общего с Вовой. Я не сильно удивляюсь его реакции, а вот Полина меня очень расстроила. Она сказала, что поддерживает Сашу, и у меня просто не нашлось слов. Да, теперь она полностью права — мы как в той картинной галерее, вся жизнь — как три полотна. Только насчет Вовы эти картины врут, я твердо в этом уверена.

— Странная вещь эта — дневники, — сказал я, когда прочитал запись мамы. — Вроде бы написано русским языком, вроде бы все просто и понятно, но я совершенно не понимаю, о чем идет речь.

— Ну в этом я тебе помогу, — ответил дядя Вова. — Эта запись была сделана спустя пару дней после того случая с Наташей… Того самого случая. Твой отец узнал, что я каким-то боком причастен, он сказал Ирине, чтобы она порвала со мной всякие отношения, но она твердо верила мне. Она единственная, кто мне верил. С самого начала и до конца, больше никто. Я даже сам себе уже не верил.

— Это я знаю, — мягко остановил я дядю. — А кто такая Полина и о какой галерее и каких картинах идет речь?