Холм псов - Якуб Жульчик Страница 17

Я сажусь на край постели: уставший, без сил, больной, с ноющими мышцами. Чувствую, как у меня все ноет: мышцы, кости, хребет, горло. Чувствую себя так, будто проехал три тысячи километров, хотя проехал всего двести. У меня болят мышцы даже там, где их наверняка и нету.

Юстина, сопя, с трудом снимает куртку и свитер, как доспех после боя. Отбрасывает их в угол. Молча выключает телефон. Становится в центре комнаты. Осматривается, словно что-то ищет. Например, дорогу к бегству. Спрашивает:

– Как твой отец с ней познакомился? С Агатой?

– Она была дочкой коллеги моей матери, – отвечаю я.

– Правда?

– Нет, не правда, Юстина, я все выдумываю, – качаю я головой.

– Слушай, не веди себя по-хамски, – говорит она и наконец придвигает себе стоящий подле письменного стола стул. – Посмотри на все это, увидь, где мы нынче. Посмотри на это и не веди себя по-хамски, потому что это не гут.

– Она часто бывала у нас дома, давно, когда мы были детьми, – говорю я. – Моя мать вытащила ее из каких-то проблем. Агата пыталась покончить жизнь, пила какие-то лекарства, я не знаю точно, в чем там было дело.

– И твой отец потом на ней женился? – спрашивает она.

– Через пару лет после смерти матери, – отвечаю я согласно с истиной. Это, кажется, был мой двадцать третий или двадцать четвертый день рождения.

Встаю с постели, подхожу к ней. Беру ее за плечи. Заставляю встать.

– Я обещал тебе, что это не затянется. Я обещал тебе, что это – на какое-то время. Что мы все исправим, – я смотрю ей в глаза.

– Что ты сделаешь? – спрашивает она.

– Два, максимум три месяца. Два, максимум три – и сваливаем отсюда. Все равно куда. Но сделаем это, – уверяю ее.

– Я тебе не верю, – говорит она.

– Я тебе тоже не верю, – отвечаю я.

Она прижимается ко мне и начинает тихонько плакать. Я глажу ее по волосам. Люблю ее. Не знаю, любит ли она меня. Я ее – люблю. Точно. Не могу перестать, неважно, что бы она ни сделала.

– Я люблю тебя, – говорю ей наконец.

– Прости, – отвечает она.

– Я тоже прошу прощения.

– Мы не сумели.

– Сумеем.

– Но не можем, – напоминает она.

– Но сумеем.

– За что ты меня любишь? – спрашивает она.

– А ты меня? – отвечаю я вопросом.

– За то, что ты добрый, словно ребенок, – отвечает Юстина, шмыгает носом, вся в слезах. Мы находимся в чужом городе. Абсолютно одни.

– Не плач, Сабина. Не люблю, когда мои поросята плачут, – иной раз я притворяюсь разными персонажами, например дрессировщиками, или полицейскими, или князьями. Она притворяется, что ее это веселит. Знаю, что я это делаю плохо. – Сабина, та ну нахуй, засопливишь мне одежду! – порыкиваю на нее.

Она тихо смеется, я не слышу этого, но чувствую, ее смех щекочет меня.

– Ты должен дать мне на ногти. Какие у меня ногти, а? – показывает ногти, покрытые исцарапанным красным лаком.

– Ага. Дам тебе. Дам, только успокойся. Пойди сделай мне куриное филе. С рисом. С рисом и яичным белком. Вали, Анжела, – говорю я громко и хватаю ее за задницу.

– Ты даже не помнишь, как меня зовут. Обещай мне еще кое-что, – говорит она, целуя меня в шею.

– Обещаю тебе кое-что.

– Обещай, что мы не разведемся, – говорит она и прижимается ко мне, притягивает с силой, чтобы я лег рядом.

– Если бы мы должны были развестись, мы бы уже развелись, – отвечаю я.

Мы ложимся на постели, она снова притягивает меня к себе. Прижимает, словно я намереваюсь куда-то сбежать. До боли.

– Из-за всего этого, – добавляю я.

Чувствую, как колотится чье-то сердце, не знаю, мое или ее.

На миг еще вижу улыбающегося чувака из Португалии, который смотрит, как другие чуваки вносят в нашу квартиру его пианино. Я тогда думал, что он привез пианино из Португалии, и думал, что пианино было бы неплохим началом в списке предметов, о владении которыми я никогда не думал.

Помню, как отец выбивает кулаком стекло в двери зала, везде кровь, и отец громко кричит, и приходят Малиновские, и старый Ниский, тоже пьяный, но не так, как он, и забирают его в «скорую».

Все те окровавленные одежды, которыми мать останавливала кровотечение, были в барабане стиральной машинки «Вятка» на чердаке. Никто их никогда оттуда не вынимал. До ликвидации чердака, до времени ремонта. Отец выбросил их вместе с машинкой.

И я помню, как Юстина пришла две недели назад домой. Села на диване, том самом, за который я все еще торчу денег моей приятельнице Юлии, посмотрела на белую стену перед собой, потом закрыла глаза, глубоко вздыхая, и даже могла не говорить то, что сказала, потому что я и так знал, что она сейчас скажет:

– Я изменила тебе, Миколай, – и спросила через секунду: – Что теперь?

Сейчас же она ничего не спрашивает, только прижимается ко мне. Переворачивает меня на спину. Сует мне руку в штаны. Спрашивает:

– Поласкать тебя?

Я смотрю ей в глаза. Не знаю, что в них вижу. Перестал это знать две недели назад.

Мне нужно проговорить все еще раз, еще раз разыграть тот разговор. Так произносятся заклинания, по кругу, пока не подействуют. Но я все равно буду молчать, рассчитывая, что однажды, в конце концов, обо всем забуду. Или, по крайней мере, перестану представлять себе это каждые несколько минут.

– Ну конечно, – говорит она, словно читая мои мысли, и расстегивает мою ширинку.

* * *

– Ешь, – говорит мне отец.

– Что, тебе невкусно? – спрашивает Агата.

– Ешь, – повторяет он.

– Да отстаньте от нее, – вмешивается Гжесь.

– Ешь, – говорит отец.

– Я не голодна, – отвечает Йоася.

– Очень вкусно, правда, – говорит Юстина.

– На самом деле она классная девочка. Только вот есть не хочет, – говорит отец.

Моей сводной сестре Йоасе – тринадцать, у нее длинные соломенные и прямые волосы, как у ее матери, бледная кожа, ноги и руки как палочки. Она то и дело поглядывает в сторону камина, на котором лежит ее телефон. Отец приказал ей отложить его на время еды. На телефон раз за разом приходят сообщения, с каждым из них экран озаряет бледный свет, а с каждым отблеском Йоася чуть подпрыгивает на стуле, словно кто-то стоит у нее за спиной и тычет ей в спину иглой. Отец, прежде чем отдаст мобильник, проверит, кто ей пишет.

– Это превращает людей в макак, – мой отец кивает в сторону бликующего телефона. – Тебе кажется, что ты делаешь небывало важные вещи, а на самом деле лишь стучишь в него пальцем, словно макака в кубик.