Противостояние - Никита Аверин Страница 16

Арбалетчики по одному извлекали катаров из темницы и передавали их доминиканцам. Привычные к дознавательской процедуре монахи раздевали подследственных, и в поисках сатанинских отметин брили их начисто, от паха и до макушки, включая и подмышки с бровями. В комнату для допросов эти несчастные попадали в голом и довольно нелепом виде, где их уже ждали свидетели.

Годэ при появлении очередного еретика задавал для порядку вопрос об имени и роде занятий, после чего, откинувшись в кресле, наблюдал за происходящим, а к допросу приступал брат Ансельм. То, что производил доминиканец, собственно и допросом-то не было. Он задавал пару механических вопросов свидетелям, после чего предлагал арестанту немедленно сознаться в своих грехах. Совершенный тут же согласился на все и предложил любую посильную помощь, старуха злобно шипела и норовила доплюнуть до кардинала, а толстая баба причитала и жаловалась на жизнь.

Вне зависимости от того, что отвечал подследственный, его тут же передавали Швальбе, который при помощи двух подручных вздымал жертву на дыбе и, поигрывая в руках одной из своих заковыристых железяк, повторял заданные вопросы, ласково потыкивая подвешенное тело в самые уязвимые места. Карл, как того требовала процедура, записывал каждое слово, произнесенное обвиняемым.

До смерти перепуганные свидетели, не желая оказаться на дыбе, наперегонки обвиняли односельчан во всех смертных грехах, которые им приходили в голову, от сатанинских шабашей и пития крови невинных младенцев до рукоблудия и воровства моркови с соседского огорода.

Четвертой на допрос привели Арабель. Девушка, потеряв свои роскошные волосы и лишившись бровей, со следами грязных наемничьих пальцев по всему телу, выглядела поистине жалобно. При виде девушки Карл, опасаясь выдать свои чувства проницательному Годэ, опустил глаза и вжался в пергамент. Впрочем, девушка вела себя именно так, как просил ее Карл. Открывала рот, лишь когда ее об этом просили, сознавалась во всех деяниях, в которых просил сознаться отец Ансельм. В общем, вела себя столь покладисто, что и на дыбе ее Швальбе подержал скорее уж для порядку, не вздергивая так, чтобы вывихнулись суставы.

Первая часть процесса, определяющая степень вины подследственных, завершилась к полночи. Оставалась вторая, более важная часть – получение показаний про оставшихся на свободе соратников. Точнее, если называть вещи своими именами, не получение, а выбивание. Ибо в столь важном деле, как выявление еретических «гнезд», святая римская инквизиция никогда не опиралась на столь хлипкий фундамент, коим, по мнению всех мировых юристов, является добровольное признание и явка с повинной. Каждого из подследственных требовалось вдумчиво и беспристрастно подвергнуть пыткам, дабы он мог очистить совесть, вспомнив даже то, о чем говорил епископ Варезе с антипапой Сильвестром на ломбардской границе.

К тому времени как начали пытать Совершенного, Карл, почти не спавший предыдущую ночь, уже вовсю клевал носом, то и дело оставляя на пергаменте вместо четких строчек, нечитаемые завитушки и крючки. Даже дикие вопли катара, которому прижигали нежные части тела, не смогли вырвать из наваливающейся дремы. Заметив это, Годэ приказал одному из доминиканцев занять место секретаря, а Карла отправил спать. Швальбе, проявив неожиданную заботу, разрешил священнику воспользоваться его каморкой, мол «все равно поспать не удастся, уж больно работы много».

От воспоминаний Карла отвлек повторный стук.

– Святой отец! – осторожно, но настойчиво проговорил за дверью слуга. – Его высокопреосвященство велит вам приходить в себя и готовиться к выходу. Приглашенные собрались, через час или два суд начнется!

* * *

Никогда ранее просторный заливной луг, что располагался по правую руку от тракта, уходящего на Майнц, не видел столько народу за раз. Даже когда, годов этак тридцать назад, тут сошлись в нешуточной драке, разбирая старые межевые споры, фожеренцы с объединенными силами трех других деревень, и то меньше было. Хотя не в пример кровавее. Тогда под дерновое одеяльце ушло полторы дюжины честных христиан. Вчера же вся кровь ограничилась парой отрубленных пальцев, так и прыснувших в разные стороны от неудачного удара топором, коим неуклюжий слуга норовил вырубить потерявшуюся в дороге стойку для шатра.

Сооружение же прочих построек обошлось дешевле, ограничившись парой ссадин да полусотней заноз. Зато на траве луга, которому не суждено было в этом году быть выкошенным, меньше чем за ночь вырос целый лагерь, издали напоминающий воинский. Однако лишь издали. Шатры стояли как попало, между ними не бродили насупленные стражники, ожидающие ужина и пересменки. Лишь шныряли вездесущие слуги, так и норовящие перевести в свою собственность все, что плохо лежит, да чинно фланировали на пленэре расфуфыренные дамы и представители местного дворянства мужескаго полу, нанося дружеские и не очень визиты.

Ближе к полудню лагерь практически обезлюдел. Большая часть населения перебралась поближе к центральной части палаточного лагеря, изогнувшегося сарацинским луком. Там, в грудах опилок, белели свежеошкуренными боками примитивные сиденья, представляющие собой длинные жерди, положенные на невысокие столбики, наскоро вкопанные в утоптанную землю. В паре мест их все еще доделывали, остервенело вбивая гвозди в неподатливую сырую древесину.

Представители благородного сословия не спеша рассаживались на импровизированные сиденья, прекрасно понимая, что без них не начнут, а от того и вовсе став подобием снулых улиток. За телодвижениями дворян, поглядывая на солнце, потихоньку взбирающееся в зенит, наблюдали остальные присутствующие.

А их на новоявленном месте судилища так же набиралось предостаточно. Простолюдины из окрестных местностей оказались не менее любопытными, нежели знатные люди. Так же не сумела остаться в стороне Церковь, допустившая столь вопиющие факты среди окормляемого населения. То там, то там черными грачами мелькали фигуры священников.

Чуть поодаль от остальных сгрудились, разбившись на две группы, фожеренцы. И глядели они друг на друга со столь нескрываемой ненавистью, что, того и гляди, над их головами могли засверкать огни Святого Эльма. Мелькали сжатые кулаки и дубинки. Внимательный взгляд мог заметить и несколько длинных ножей для забоя скотины, предательски выглядывающих из-под одежды. От возможного смертоубийства деревенских оберегал в первую очередь сурово поглядывающий в ту сторону кардинал Годэ, чинно восседающий под навесом. Ну и с полдюжины савойцев, расположившихся на невидимой линии, делящей расстояние меж гневными фожеренцами точнехонько пополам.

Наконец, когда небесному светилу до точки зенита осталось совсем немного, кардинал подал знак. Гнусаво взревели начищенные трубы, а по кривоватому флагштоку поползло наверх знамя, трепещущееся на ветру. Суд начался.

Не успели трубы смирить свой нестройный рев, как на грубо сколоченную кафедру взобрался доминиканец, отец Ансельм. Именно он, а не легат Ришар Годэ юридически был председателем инквизиции. Прокашлявшись и с ухваткой опытного оратора оглядев присутствующих, он начал:

– Сегодня прекрасный день для веры, братия и сестры, сыновья и дети Равноапостольной Римской церкви! Как прекрасен для веры сей день, в который мы собрались. Скажем откровенно, братия, прекрасный день для веры, ибо мы с вами собрались здесь для того, чтобы творить Божий суд. Еще святой Августин говорил «Мир есть тело». Но что же нужно, чтобы это тело нормально существовало? Здоровье! И как же нам сохранить сие здоровье? Лишь отсекая пораженные органы и делая целительное кровопускание! Враги нашей веры и нашей Церкви – вот пораженный орган! – Ансельм картинно указал на пятерых альбигойцев. По толпе собравшихся пробежал одобрительный гул.