Баланс белого - Елена Мордовина Страница 16

Стемнело, разморенные за день улицы отдыхали, как заработавшиеся прачки, придя домой, расстегнув мокрые рубашки красными потрескавшимися руками, сели, растрепанные, у окна, и радовались холодку, проходившему по телу.

Мы двигались вдоль железнодорожных линий, одиноких вагонов, долго переходили через пути и наконец присели на скамью. Вечерний пьяница, такой тихий пригородный мужичок в пиджаке, нюхал табак и громко, раскатисто чихал. На платформе стояла девушка. Две бесформенные женщины с корзинами говорили о том, что велосипедист поздно возвращается с работы, а он безмолвно вел велосипед по путям — эта картинка мне так запомнилась — велосипед через рельсы — прыг, прыг, прыг.

Неприятнее всего оказалось это возвращение в Киев.

Нас охватил размеренный ритмичный гул подземки. Снятая верхняя панель на среднем эскалаторе — видно было вращение махового колеса с крестовиной, как у шаманского бубна, и четырьмя круглыми отверстиями.

Прямоугольники, обрисованные желтой линией, превращались на движущемся полу в ступени, под стук механизмов огромная трахея всасывала нас и выплевывала на платформу.

Прямая дорога на Лесную станцию. Бесконечные серые кабели скакали сквозь мыльные подтеки на стеклах. Очень мало людей. Изможденные служащие, они лениво оглядывали вагон — нечего изучать, одна и та же картинка каждый вечер, может, даже ехали одни и те же люди. Молодая усталая конторщица в дешевых туфлях и сером костюме тяжелой шерсти, низенькая, остренькая, читала через очки вечернюю газету. Она меня тоже окинула взглядом: вельветовый пиджак, майка, рюкзак, худые кисти висят из рукавов. Будь она моложе, ее, может, и вдохновил бы наш вид на какую-нибудь глупость, но с возрастом она уже никогда не сможет бросить все и куда-нибудь уехать. Так и будет ездить с работы и на работу, пока окончательно не превратится в гормонозависимую стерву, будет разрываться между позывами своих неукротимых амбиций и стремлением всеми способами угодить мужчине, перемолотая в молохе этой гонки, выжатая, как лимон, душевно истомленная, нервно осклабится на своих более юных соперниц.

В тот момент мне казалось, что я этого счастливо избегаю.

Людей становилось все меньше. Базарные мужики с мешками, грязные клетчатые рубашки, волосатые руки, сальный живот и выцветшая бейсбольная кепка с треснувшим козырьком на жидких торчащих волосах, красные глаза без ресниц, слюняво смотрящие вроде на тебя, а вроде как и сквозь.

В вагоне было тошно и серо, оживляла тусклые стены только коробка экстренной связи с машинистом и красный огнетушитель в углу, над скамьей, где в луже собственной мочи спал маленький человек в лохмотьях, как ребенок, свесив к самому полу заскорузлую коричневую руку. Напротив качался подросток с красными немигающими глазами. Глаза его не двигались, он только иногда беззвучно зевал, широко открывая пасть.

Станция над Днепром. Выход на правую платформу. Двери открылись.

Вокруг мерцали огни. Резкий поток ветра — и город для меня кончился, параллельно вагонам шла трасса, слышался гул автострад — начинался real drive, настоящая остывающая трасса, огромные скорости оживших металлических нагромождений.

Прощай, дорога из желтого кирпича! Прощай, Владимирская горка и сияющий крест над холмами, прощай, Лаврская колокольня!

Мы вышли за стеклянные двери направо, где был туннель и бетонированные ответвления выхода, испещренные сигаретными старухами, ночные табачные лавки с пьянеющими бугаями и притихающими у них на коленях девчонками, свечи, обоймы рубленых ребер и сушеная рыба. Собаки уже не бродили, поздно. Запах трассы и леса. Лица старух, освещенные горящими свечами.

— У тебя деньги есть?

Он купил буханку хлеба и папиросы.

— Ну, что еще остается? Нужно тратить, может, завтра мы будем уже в Белоруссии.

Взяли пиво.

— В теплом пиве есть своя особая прелесть, ни с чем не сравнимая, я бы сказал, прелесть, — он погладил светлые пушистые морщинки вокруг рта сухими венистыми руками.

Мы шли по прохладной обочине, удаляясь от шума, вокруг придорожные рощи, в которых прятались то посты дорожной инспекции, то автостанции, как незарисованные бумажные пятна на черном акварельном рисунке. У нас был всплеск вечерней активности, и мы действительно долго шли, оставляя позади громовые раскаты поездов метро.

Ботинки натирали ноги, провода раздваивались, а оглянувшись, я видела огни, от которых мы шли и не могли оторваться. Мы брели по левой обочине, впереди показалась большая площадка и фонари заправочной станции. Музыка там звучала очень громко, оглашая все древесные заросли окрест.

Как только мы прошли мимо, Ольховский сказал, что пора устраиваться на ночлег.

Выжженная осока чередовалась с засохшими мокрыми соснами, чавкающая, жирная от комаров почва, чей-то кроссовок, привязанная полуистлевшая рубашка, кострище, неровности, кочки, болотная трава, пни.

Сначала мы хотели расположиться у какой-то корявой березы, но потом обнаружили, что здесь нас нестерпимо донимает запах мертвечины, то ли старой жирной крысы, то ли полуразложившегося человека, непонятно откуда, может, из-под мокрого обгорелого ствола дерева.

Мы передвинулись в сторону, между черных пней; комары забивались в нос, в уши.

— Как ты думаешь, есть здесь какая-никакая вода?