Паук - Патрик Макграт Страница 15

Наконец появляется Хилда. Отец слышит снаружи ее голос и распахивает дверь. Бранясь и оступаясь, она идет босиком по тропке, в одной руке у нее туфли, в другой — бутылка портвейна.

— Тьфу ты, черт! — вскрикивает она, ступив на картофельную делянку. Теперь отец усмехается, и на фоне тусклого света в открытом сарае Хилда видит, как блестят его зубы, когда он вдет помочь ей. Она вытаскивает ногу из рыхлой земли, и отец обнимает ее за плечи; они тут же плотно прижимаются друг к другу под светящей сквозь туман луной; тот жар, который горячил отца с наступлением темноты, неистово вспыхивает, и эта слившаяся в объятиях пара раскачивается взад-вперед на тропке перед сараем. Хилда приглушенно смеется, уткнувшись лицом в воротник отца, потом они медленно отделяются друг от друга, идут к сараю, входят внутрь, дверь закрывается, и на участок вновь опускается тишина.

(Господи, хоть бы тишина опустилась на этот дом! Они начали опять и теперь как будто топают наверху, минута за минутой, потом, видимо, бессильно валятся от смеха. Я влез на стул и стучу ботинком в потолок, но толку никакого, даже вроде бы становится еще хуже. Миссис Уилкинсон придется ответить за многое и не в последнюю очередь за то, что эти твари мешают мне спать. А живот все еще болит!)

Мать стояла в дверях «Графа Рочестера» и недоуменно осматривалась. Пивная была переполнена, и к этому часу завсегдатаев охватило какое-то коллективное безумие, они говорили, смеялись, жестикулировали, словно карикатуры на мужчин и женщин, словно шаржированные марионетки, и мать, трезвая и кроткая сердцем, сильно перепугалась. В воздухе стоял табачный дым, почти такой же густой, как туман снаружи; и в плотной толпе этих людей, чьи громкие голоса словно бы увеличивали их рост и принижали человеческий облик, мать не могла разглядеть, там отец или нет. Но хоть была кроткой и трезвой, все же решилась: сжала сумочку и стала протискиваться вперед, часто бормоча извинения и глядя по сторонам.

Наконец мать достигла стойки. И терпеливо ждала, чтобы буфетчица обратила на нее внимание. Однако едва та приближалась, какой-нибудь рослый раскрасневшийся мужчина притискивался к ней сзади, протягивал поверх ее плеч громадные красные кулаки с пивными кружками и стаканами, принимался перечислять длинный, запутанный перечень напитков; и буфетчице приходилось метаться туда-сюда. Это повторялось несколько раз, но мать все стояла у стойки, маленькая рядом с этими громадными пьянчугами, и в конце концов безраздельно завладела вниманием дружелюбной молодой женщины, та спросила:

— Чего калить, дорогуша?

— Я ищу мужа, — ответила мать.

Стоявший рядом мужчина насмешливо фыркнул, повторил ее слова, и от его дружков последовал ряд громких комментариев.

— Кто твой муж, дорогуша? — не без сочувствия спросила измотанная буфетчица, повысив голос, чтобы мать расслышала ее в том гаме.

— Хорес Клег.

— Кто-кто?

— Хорес Клег, — повторила мать.

— Хорес! — заорал стоявший рядом мужчина. — Тебя ловят!

— Он здесь? — спросила мать, поворачиваясь к нему.

— Если у него котелок варит, то нет, — ответил мужчина, и все громко захохотали.

— Хорес Клег? — переспросила буфетчица. — Не знаю его, дорогуша. Он что, завсегдатай?

— Нет, — сказала мать. — Во всяком случае, не думаю.

— Извини, дорогуша, — сказала буфетчица. — Налить чего-нибудь?

— Нет, благодарю вас, — ответила мать, отвернулась от стойки, протиснулась обратно к двери и вновь оказалась в тумане.

Мать прошла по виадуку и стояла на шедшей вдоль участков дорожке, глядя на отцовский сарай. Позади него земля круто понижалась, и щипцовая крыша четко виднелась на фоне легкого тумана и ночного небосвода, где луна казалась больше похожей на ком, чем на шар, словно огромная картофелина. Из-за краев двери брезжил тусклый, мерцающий свет, поэтому мать понимала, что отец там; на дорожке ее удерживали странные, приглушенные звуки, несшиеся из сарая; он явно был не один.

Через несколько минут они прекратились, и продрогшая мать решила, что вполне можно подойти и постучать в дверь. Но по-прежнему не двигалась, по-прежнему стояла у калитки, крепко сжимая сумочку. С улиц за участками доносился тоскливый лай собаки, а с реки туманные горны; потом вдруг за спиной матери пропыхтел шедший в город товарный поезд, и это подтолкнуло ее. С немалым усилием и с немалой смелостью мать открыла калитку и быстро пошла по тропке к двери.

В детстве меня мучили кошмары; и в ту ночь мне привиделся канал газового завода. В спящем разуме бушевал неистовый шторм: вода была чернее, чем обычно, яростно пенилась, стрелы молний с треском вспыхивали прямо над головой, между клубами густых низких туч, черных, курившихся по краям. Я стоял близко к краю канала, из воды всплыл скелет и поднялся на гребне волны, в его грудной клетке сидело, сжатое ребрами, какое-то лоснящееся, похожее на тюленя существо. Усатая морда этой жуткой, черной, грузной твари высовывалась наружу, она обнажила крошечные белые зубы и жалобно на меня заблеяла; поднявшись так высоко, что я почти мог ее коснуться, она погрузилась вновь с жутким блеянием, и я увидел, что канал по обе стороны от меня извергает отвратительных существ: громадную серую рыбу, бьющуюся в напоминавшей ножны сетке, конец ее был плотно заплетен поверх глаз и челюстей, словно носок чулка; сапог из крошечных белых косточек; других усатых, похожих на тюленей тварей, многие из них бились в обрывках сетей, и несколько человеческих лиц, они с блеянием поднимались на черных волнах и погружались снова. С каждой волной из глубин поднималась какая-то новая мерзость, и я с предельной уверенностью и предельным ужасом сознавал, что не устою на берегу канала и упаду к этим блеющим мерзостям. Потом вдруг мне привиделся отец в рубашке и плоской кепке, роющий яму посреди картофельной делянки. Там было туманно, но не настолько, чтобы скрыть рябой, шишковатый ком луны. В двери сарая я увидел Хилду, она в наброшенной на плечи поношенной шубе курила, прислонясь к косяку, свеча в сарае отбрасывала из-за нее тусклый свет. Несколько минут спустя отец опустился на колени и с величайшей осторожностью достал из земли картофельную плеть, держа одной рукой ботву, другой — корневище с тонкими проростками. Положил ее сбоку — до чего жутко было видеть, как нежно он обращается с плетью! И продолжал копать, ряд плетей возле ямы становился все длиннее; Хилда скрылась в сарае, потом вышла с бутылкой портвейна и чашкой. С реки доносились туманные горны. Затем я увидел отца по плечи в яме, потного, несмотря на холодный туман. Он бросил наверх лопату и не без труда вылез. Земля осыпалась под его пальцами, и отец несколько раз соскальзывал вниз. Хилда подошла и, сжимая у плеч наброшенную шубу, заглянула в яму. Едва видимые черви, поблескивая в лунном свете, выбирались из ее отвесных стен. Теперь отец выходит из сарая, в руках у него узел, частично обернутый окровавленным мешком. Это мертвое тело, голова завернута в мешковину, обвязанную вокруг шеи веревкой. Он кладет его на край ямы, поднимается с колен и смотрит на Хилду, стоящую среди выкопанных картофельных плетей. Она крепко натягивает наброшенную на плечи шубу. Отец толкает тело ногой, и око валится в могилу, падает на спину, одна рука оказывается под ней, другая неуклюже заброшена на обвязанную мешковиной голову, словно у тряпичной куклы. Хилда подходит к краю ямы и ногой сбрасывает туда немного рыхлой земли; потом вздрагивает и возвращается в сарай. Отец берет лопату и принимается закапывать яму; с величайшей осторожностью кладет на место картофельные плети.