Брат Томас - Дин Кунц Страница 15

История была об игрушке, фарфоровом кролике, который очень гордился своей внешностью и вечно задирал нос. А потом кролик попал в полосу неудач, и они заставили его смирить гордыню, а через смирение он пришел к состраданию горестям других.

Девочка заснула где-то на половине истории. Костяшки ужасно хотелось узнать, что случилось с кроликом, но он не желал, чтобы другие мордовороты подумали, будто его заинтересовала детская книжка.

Несколькими днями позже, когда угроза, нависшая над Мартинелли, миновала, Костяшки пошел в книжный магазин и купил книжку о кролике. Начал читать с начала и, добравшись до конца (заканчивалась история тем, что фарфоровый кролик сумел вернуться к маленькой девочке, которая любила его), сломался и заплакал.

Никогда раньше он не ронял ни слезинки. А в тот день сидел на кухне своего дома (жил он один) и рыдал, как ребенок.

В те дни никто из знакомых Сальваторе «Костяшки» Джакомо, включая его мать, никогда бы не сказал, что тот способен на обобщения, но тем не менее Костяшки понимал: плачет он не только потому, что фарфоровый кролик вернулся домой. Да, конечно, отчасти он плакал, радуясь за кролика, но у слез была и другая причина.

Какое-то время он не мог сообразить, что это за причина. Сидел за кухонным столом, чашку за чашкой пил кофе, ел испеченную матерью пиццу, брал себя в руки, чтобы потом снова разрыдаться.

В конце концов до него дошло, что оплакивает он себя. Стыдится человека, которым стал, скорбит о человеке, каким намеревался стать, когда был мальчишкой.

Вот это раздвоение не давало ему покоя. Он по-прежнему хотел оставаться крутым парнем, гордился своей силой и стойкостью. И вроде бы демонстрировал слабость.

В следующий месяц он читал и перечитывал историю кролика. И начал понимать, что Эдуард, кролик, познав смирение и научившись сочувствовать горестям других, не стал слабее, наоборот, силы у него только прибавилось.

Костяшки купил другую книгу того же автора. На этот раз о большеухом мыше, который спас принцессу.

Мыш произвел на него меньшее впечатление, чем кролик, но тоже ему понравился. Он полюбил мыша за храбрость, за готовность пожертвовать собой ради любви.

Через три месяца после того, как Костяшки впервые прочитал историю о кролике, он договорился о встрече с агентом ФБР. Предложил дать показания на своего босса и других бандитов.

Он сдал их и потому, что хотел искупить свои грехи, и потому, что стремился спасти маленькую девочку, которой прочитал часть истории о кролике.

Надеялся уберечь ее от жизни, уготованной дочери босса преступной организации, жизни, полной страха и смертельных угроз.

В итоге в рамках программы защиты свидетелей Костяшки оказался в Вермонте. Теперь его звали Боб Лодермилк.

В Вермонте он испытал культурный шок. Березовые рощи, фланелевые рубашки, пятидесятилетние мужчины с конскими хвостами раздражали его.

Он попытался устоять перед искушением пустить в ход кулаки, собирая библиотеку детских книг. И открыл для себя, что некоторые писатели прославляли героев, которые вели себя точно так же, как он сам в недалеком прошлом. Его это пугало. Он не мог найти достаточного количества умных фарфоровых кроликов и храбрых большеухих мышей.

Обедая в дешевом итальянском ресторане и мечтая вернуться в Джерси, он внезапно понял, что должен уйти в монахи.

Став послушником, следуя по пути раскаяния, Костяшки впервые в жизни познал, что есть настоящее счастье. В аббатстве Святого Варфоломея он просто расцвел.

И теперь, снежной ночью много лет спустя, когда я раздумывал, а не проглотить ли еще пару таблеток аспирина, он сказал:

— Тот священник, его фамилия Хубнер, не любил американских индейцев. И потому, что они за бесценок продали свою землю, и потому, что он постоянно проигрывал в «блэк джек» в их казино. [6]В том числе проиграл и часть займа, полученного от Тони Мартинелли.

— Я удивлен, что Мартинелли одолжил деньги священнику.

— Тони рассуждал просто: если Хубнер не сможет платить восемь процентов в неделю из собственного кармана, то всегда сможет украсть воскресные пожертвования. Как выяснилось, Хубнер мог играть на деньги и щипать за зад официанток, но не крал. И вот когда он перестает платить проценты, Тони посылает к нему парня, чтобы тот помог священнику разрешить возникшую моральную дилемму.

— Парня, но не вас.

— Парня, но не меня. Мы прозвали его Иголки.

— Не хочется мне узнавать, почему его прозвали Иголки.

— И правильно, что не хочется, — кивнул брат Костяшки. — Короче, Иголки дает Хубнеру еще один шанс заплатить, но, вместо того чтобы принять это требование с христианским терпением, священник говорит: «Иди в ад». Потом вытаскивает пистолет и пытается выписать нашему парню билет в то самое место.

— Священник его застрелил?

— Возможно, он был методистом, а не лютеранином. Он стреляет, но только ранит нашего парня в плечо, а Иголки выхватывает у него пистолет и убивает его.

— Значит, этот священник мог застрелить человека, но не мог воровать.

— Я не говорю, что это традиционное методистское учение.

— Да, сэр. Я понимаю.

— Теперь, думая об этом, я даже склоняюсь к мысли, что священник, возможно, был унитарием. В любом случае он был священником, и его застрелили, то есть плохое может случиться с любым, даже с монахом.

Хотя холод декабрьской ночи не полностью покинул меня, я прижал холодную банку колы ко лбу.

— Проблема, которая здесь возникла, связана с бодэчами.

Поскольку в аббатстве Святого Варфоломея он был одним из моих доверенных лиц, я рассказал ему о трех демонических тенях, склонившихся над кроватью Юстины.

— И они болтались около монаха, о тело которого ты чуть не споткнулся?

— Нет, сэр. Они явились сюда за чем-то большим, чем один потерявший сознание монах.

— Ты прав. Такая мелочь нигде не соберет толпу.

Он поднялся с кресла и подошел к окну. Несколько мгновений смотрел в ночь.

— Я вот думаю… По-твоему, мое прошлое догоняет меня?

— Прошло уже пятнадцать лет. Разве Мартинелли не в тюрьме?

— Он давно умер. Но некоторые из этих бандитов очень злопамятны.

— Если бы вас выследил киллер, сэр, вы бы уже умерли, не так ли?

— Абсолютно. Читал бы старые журналы в приемной Чистилища.

— Не думаю, что происходящее как-то связано с вашим далеким прошлым.

Он отвернулся от окна.