Небо лошадей - Доминик Менар Страница 14

— Король все тот же! Король все тот же!

И, конечно, мне хотелось сказать, что король, который был твоим отцом, был и моим.

Я была уже далеко, когда услышала позади себя твой голос, он казался совсем близким, словно ты шептал мне прямо в ухо, ты говорил, что знаешь, как тебя зовут, но имя, которое ты произнес, не было твоим.

Наверное, я рассказывала тебе слишком много сказок. Наверное, сама слишком верила во все те небылицы, которые придумывала для тебя. Но было и еще что-то, были эти истории, которые существовали сами по себе, как какая-то другая действительность, которые, как из матрешки, вырастали одна из другой, но как можно было понять и определить, что из них было правдой, а что только иллюзией?

Я помню птицу, которая пела только перед дождем. Когда я была маленькой, ее пение помогало мне уснуть, и это был один из первых звуков, которые я научила тебя слушать. Я поднимала вверх палец, призывая тебя к тишине, а ты смотрел на него так, словно это он издавал тихое и грустное пение. Мы задерживали дыхание до тех пор, пока мелодия не становилась почти неуловимой и не затихала так медленно, что мы не могли сказать точно, в какой именно момент она совсем переставала звучать. Спустя несколько минут начинался дождь, и стук капель по крыше отзывался в нас новой нежностью и новой грустью. Я часто пыталась увидеть эту птицу, высовывалась из окна и неутомимо вглядывалась в небо. Мне казалось, что она сидит на крыше, точно над окном моей комнаты, там, наверное, и было ее гнездо. Если бы она несла яйца, мне хотелось бы стащить одного птенчика, посадить его в клеточку и целыми днями слушать, как он поет; я заботилась бы о нем так же, как заботилась о тебе. Я воображала, что у него должны быть разноцветные блестящие перья, голубые или, может быть, красные или отливающие всеми цветами радуги, как у павлина.

Тебе не было еще и двух лет, когда ты впервые увидел ее. Ты вдруг неожиданно протянул руку к окну, подняв палец, как я делала это раньше, чтобы ты замолчал, и этот палец медленно проследил за полетом птицы.

— Где она? Где? — прошептала я.

Ты продолжал показывать на нее, пока она не исчезла, затем твоя рука опустилась. Я ничего не увидела. Это повторялось часто, но мне так и не удалось увидеть ее, я напрасно щурила глаза, вглядываясь в небо и следя за кончиком твоего пальца. Однако ни разу я не заподозрила тебя во лжи. Однажды ты нарисовал мне ее, это была совсем простая птица, просто маленькая коричнево-серая птичка, единственной ее прелестью было пение, и, так как для меня это был единственный источник, я стала искать ее в книжках и решила в конце концов, что это соловей.

Однажды, несколько лет спустя, я шла через сад, возвращаясь из школы, и услышала первые звуки пения. Подняв глаза, увидела, как от легкого ветра дрожит водосточный желоб, затем ветер усилился, и вдруг я услышала его, это пение, я в ужасе застыла и смотрела, как в порывах ветра дрожит серая металлическая труба. Уже первые капли падали в траву, но я не шевелилась. Дождь струился по мне, и наконец, сдвинувшись с места, я вошла в дом. Меня, конечно, отругали, и я заболела, неделю пролежав с ватной головой и ломотой во всем теле.

Помнишь ли ты об этом? Ты продолжал видеть птицу. Сама не знаю почему я ничего не сказала тебе, почему ни разу не поймала твой палец, когда ты тянул его к окну, почему ни разу не увела тебя в сад и не взяла на руки, чтобы показать водосток, дрожащий на ветру. Не знаю, какие странные опасения останавливали меня. Однажды я даже заявила, что заметила птицу, разглядела ее крылья в потоке света, и, кто знает, не было ли на самом деле там, по ту сторону водостока, маленькой птички с оперением, сливающимся с серо-коричневой черепицей?

Когда ты научился ходить, я стала водить тебя гулять в поля. Мы собирали все, что находили там: кукурузную ботву, которая служила юбкой для куклы, или таинственные и внушающие ужас черепа крольчат, съеденных лисами, или неизвестные грибы, которые мы складывали в карманы, воображая их оружием страшнее любого пистолета; они, конечно, не были ядовитыми, потому что мы не задумываясь облизывали пальцы, потрогав их.

Когда мы приходили на опушку леса, я сажала тебя на плечи, и мы вступали в полумрак, похожий на полумрак церкви, и в тишине, под сводами деревьев, мы говорили шепотом. Я приводила тебя к пруду, и, улегшись на берегу, мы долго рассматривали странных животных, не похожих ни на рыб, ни на насекомых, которые держались на поверхности или проплывали под водой, и водомерок с огромными лапками, которые наводили на тебя ужас. В жару я снимала свои туфельки, заправляла подол юбки в трусы, раздевала тебя и заходила в пруд; держа тебя за запястья, я осторожно окунала тебя в воду, и ты вопил от страха и восторга, когда твои ножки погружались в тину. В самом разгаре лета мы голышом лежали в траве у воды, тучи мошкары облаком кружили над нами, и мы слушали их тихий пронзительный гул. Я рассказывала тебе истории, и их герои с помощью моих пальцев оживали на ковре из листьев. Там, в лесу, возле пруда мы проводили дни напролет, и тем удивительнее нам было по вечерам возвращаться домой, дом уже не казался нам нашим домом, и тем удивительнее было снова видеть родителей.

Однажды, лежа голышом на траве, как маленький принц в короне из жужжащего облачка мошкары, ты сказал:

— Теперь я.

Я удивленно посмотрела на тебя, но ты не видел меня, ты рассматривал небо через просветы в листве и рассказывал свою первую историю. Она была так же прекрасна, как самая прекрасная из моих, меня переполняла гордость, и я обняла тебя; я не могла представить тогда, к какому ужасу, к какому кошмару все это приведет нас.

Следующей зимой сильная гроза сорвала водосток, но ты продолжал слышать соловья. Я начала ненавидеть эту птицу, но продолжала делать вид, что слышу ее, но теперь она казалась мне чем-то мрачным и пугающим, она несла угрозу, которую я не могла объяснить. Что-то чужое насильно вошло в нашу жизнь, и я хотела бы закрыть перед ним дверь, но не могла, уже не могла, было слишком поздно.