Дворец утопленницы - Кристин Мэнган Страница 14

Она повернулась уходить – пожалуй, и к лучшему, что те не ищут знакомства. В Лондоне Фрэнки сроду не знакомилась с соседями, до сих пор никого из них не знала, хотя почти всю сознательную жизнь провела в одной и той же квартире. С чего бы вести себя иначе в Венеции, это на нее совсем не похоже.

Напоследок бросив взгляд через плечо, она вышла на улицу.

Этим утром Фрэнки решила отправиться во Дворец дожей.

Уверенно прошагав по необъятным залам и бесконечным коридорам, миновав вереницы монументальных полотен, преодолев угрюмые казематы, чьи стены еще хранили послания заключенных, встретивших здесь свой конец, она добралась до места во дворце, которое любила больше всего. Стоя на Мосту Вздохов, представляя себе узников, бредущих по этому коридору навстречу смерти, она вдруг вспомнила стихи Байрона, которые учила еще в школе. Она никогда особенно не любила Байрона, считала, что в нем всего чересчур, с избытком, как и у остальных романтиков, которые только и знали, что предаваться мрачным раздумьям самого туманного и загадочного толка. Вот Шелли, подумала она, другое дело. Большинство читателей превозносили «Франкенштейна», которому одна только история создания (не всякий роман родится из рассказа, звучавшего некогда у камина на вилле Диодати ^[11]) придавала некий дешевый лоск, но Фрэнки всегда привлекали менее известные ее произведения, в том числе один апокалиптический роман ^[12], читая который она не раз пыталась представить себе, каково было бы оказаться последней женщиной на земле.

Она вытянула руки, коснулась стен по обе стороны и прошептала: «В Венеции на Ponte dei Sospiri, где супротив дворца стоит тюрьма» ^[13]. Она попыталась припомнить продолжение, но слова ускользали. В поэме вроде бы говорилось, что все преходяще, что город изменился и величие его с годами оскудело, а красота померкла. Но все же – это Фрэнки помнила совершенно отчетливо – образы той Венеции живы, если не в реальности, то в искусстве, в незыблемом мире слов. Глядя вниз, на водную гладь, Фрэнки искала в памяти нужную строчку, ведь учила когда-то. «Иным завоевать она сумела грядущие века и племена». Вот оно. Без своих дожей Венеция никогда не будет прежней, ее блеск и роскошь остались в далеком прошлом, но все же навсегда запечатлелись в словах, написанных о ней, в бессмертных строках Шекспира, Отуэя и множества других творцов, которых она веками притягивала и очаровывала. Венеция прошлого никогда не исчезнет без следа, и пусть туристы сколько угодно бродят по улицам, ища ее и не находя, – всегда останутся те, кто знает, где искать, кто помнит, что она увековечена в словах, которым не страшны ни время, ни наводнения.

Возможно, за это Фрэнки и полюбила город – за его непознаваемость. За то, что люди, привозившие с собой идеализированный образ Венеции, быстро разочаровывались, увидев, как мало их ожидания совпадают с реальностью. Ей никогда не нравились места, которые чересчур легко постичь. А чтобы понять Венецию, понять венецианцев, требовались усилия. Это было заметно уже по самой географии города. Мимо входа в пастичерию ^[14], бакаро или остерию ^[15] запросто можно было пройти, не заметив, настолько угрюмо и невзрачно выглядели многие из них, будто нарочно прятались от посетителей. Даже двери здесь делали меньше обычного: две створки вставляли в проем, которого едва хватало для одной, и открывали всегда только наполовину. Эта особенность многих туристов приводила в замешательство – озадаченно хмурясь, они с трудом протискивались сквозь узкие двери, а некоторые и вовсе не решались войти, точно самая необходимость протискиваться их убеждала, что внутри им не рады.

Что уж говорить об улицах. Фрэнки нередко задумывалась, сколько времени потребуется, чтобы запомнить их расположение, выучить наизусть бесконечные вереницы мостов и калле ^[16], которые, изгибаясь и сужаясь, со временем либо впадают в кампо, либо заводят в тупик, и гадала, случается ли местным жителям так же блуждать в их хитросплетениях и есть ли в городе места, которые остаются загадкой даже для самих венецианцев. Совсем жутко становилось ночью, когда опустевшие улицы заливала густая, беспросветная тьма. Едва садилось солнце, как дневная суета в одночасье замирала. Первые несколько ночей Фрэнки прислушивалась, не донесется ли снаружи кипучий разговор завсегдатаев бакаро, спешащих по домам, не заплачет ли в соседнем палаццо ребенок, не подаст ли голос вапоретто, но напрасно, тишины ничто не нарушало. Ночь в Венеции была укрыта непроницаемым безмолвием, способным, думалось Фрэнки, лишить иную впечатлительную натуру душевного равновесия.

Когда она вышла из дворца, туман, с самого утра грозивший окутать остров, уже неумолимо надвигался, и Фрэнки, шагая по улицам, потихоньку тонула в мутной дымке. Прежде она нигде не видела настолько густого тумана. Даже в Лондоне. Здесь он накатывал волнами, клубился на уровне лодыжек, и Фрэнки чувствовала, что с каждой минутой погружается все глубже. Ничто не могло устоять перед венецианским туманом, все рано или поздно растворялось, и в этой мягкой, обволакивающей пелене Фрэнки находила странный покой, будто на плечи набросили мантию-невидимку. Туман застил глаза, приглушал звуки. В воздухе со всех сторон парили неясные, оторванные от земли тени. Сбивали с толку. Казалось, будто плывешь в открытом море, без цели и направления, но, вместо того чтобы испугаться, Фрэнки ощущала непривычное умиротворение, начинала верить, что и впрямь сможет забыть о прошлом, перевернуть страницу, как без конца твердили ей все подряд.

В Лондоне казалось, что забыть невозможно, но Лондон слишком отчетлив, слишком неуступчив. Стоит опустить голову, и упрешься взглядом в непреклонную твердыню мостовой.

Здесь все нечетко, все туманно.

Поэтому она любила гулять в такие дни, порой часами бродила по городу, не зная толком, куда идет, идет ли куда-то, счастливая одной только возможностью плыть в этой влажной дымке, нырять в нее с головой, оставляя позади свои горести и тревоги.

В Венеции можно стать другим человеком. Стать той, думалось Фрэнки, кем она была давным-давно. Вроде бы где-то писали, что венецианский туман смывает реальность, и, хотя речь, несомненно, шла о том, что видно глазу, Фрэнки чувствовала, что это высказывание справедливо во всех смыслах.