Похищение лебедя - Элизабет Костова Страница 13

Я чувствовал себя слишком усталым, чтобы наполнить водой бутылку и отправиться на обычную пробежку — привычное занятие в этот час вечера. Вместо этого я лежал, полуприкрыв глаза и глядя на висевшую над камином картину, написанную мной самим для этой стены. Конечно, картине маслом не место над камином, но пустота, когда я въехал в эту квартиру, просто взывала занять ее чем-нибудь. Может быть, так чувствовал себя и Роберт Оливер, и другие пациенты, изнемогавшие от тяжелой депрессии; я смотрел сквозь узкую щелку полуоткрытых глаз, медленно поворачивая голову, лежащую на подлокотнике дивана.

Когда я все же открыл глаза, перед ними снова оказалась картина. Я уже говорил, что предпочитаю писать портреты, но холст над камином изображал вид из окна. Обычно я писал пейзажи с натуры, особенно в Северной Виргинии, где так призывно голубеют холмы на горизонте. Но этот отличался от них, он был фантазией, вдохновленной некоторыми работами Вюйяра и воспоминаниями о виде из окна моей детской спальни в Коннектикуте, — зеленый подоконник и рама по краям, густые вершины деревьев, крыши старых домов, очень высокий шпиль конгрегационалистской церкви над деревьями, лиловый с золотом весенний закат. Я вложил в картину свои воспоминания, писал грубыми мазками, все, кроме мальчика, облокотившегося на подоконник и всматривающегося в окружающий мир.

Я лежал на диване, не в первый раз раздумывая, стоило ли сместить церковный шпиль чуть вправо: на самом деле он располагался ровно по центру моего окна, точно как я нарисовал, но в таком виде картина выглядела слишком симметричной и композиция будто распадалась пополам.

Черт побери Роберта Оливера! И в первую очередь черт побери его самоубийственный отказ разговаривать. Зачем человек приносит дополнительные жертвы, когда ему и без того достаточно вредит химия его мозга? Впрочем, это вечный вопрос, проблема влияния химии на нашу волю. Когда-то у него было двое маленьких детей и жена с мягким голосом. У него остались острый взгляд, и искусные пальцы, и умение владеть кистью, затронувшее что-то в глубине моей души. Почему он не разговаривает со мной?

Когда голод согнал меня с дивана, я переоделся в пижаму, открыл банку томатного супа, приправил его петрушкой и сметаной и отрезал большой ломоть хлеба. Я прочитал газеты и несколько глав детектива П. Д. Джеймса, действительно хорошего романа. В студию я не поднимался.

На следующее утро перед уходом с работы я опять позвонил миссис Оливер. На этот раз ее голос был серьезен.

— Миссис Оливер, это доктор Марлоу из Вашингтона. Извините, что снова вас беспокою… — Она молчала, поэтому я продолжил: — Я знаю, это необычная практика, но, мне кажется, мы оба обеспокоены состоянием вашего мужа, и мне подумалось, не позволите ли вы мне принять ваше приглашение.

По-прежнему молчание.

— Я хотел бы приехать в Северную Каролину, чтобы побеседовать с вами о нем.

Мне послышался короткий вздох, кажется, она сильно удивилась и крепко задумалась.

— Я обещаю, что не отниму много времени, — поспешно добавил я. — Всего несколько часов. Я бы остановился у старых друзей, у них там дом, и постарался бы доставлять вам как можно меньше беспокойства. Наша беседа будет строго конфиденциальной, и я воспользуюсь ею только для лечения вашего мужа.

Наконец она заговорила.

— Не уверена, что понимаю, чего вы хотите добиться, — едва ли не с жалостью сказала она, — но если вас так заботит состояние Роберта, я согласна. Я работаю каждый день до четырех, потом должна забрать детей из школы, так что не знаю, когда нам удастся поговорить… — Она помолчала. — Пожалуй, я сумею что-нибудь придумать. Но я уже говорила, что мне тяжело вспоминать о нем, поэтому слишком многого не ожидайте.

— Понимаю, — сказал я.

Сердце у меня подпрыгнуло: смешно, однако ее согласие наполнило меня странным счастьем.

— А Роберту вы собираетесь сказать, что едете? — вдруг спросила она, словно это только что пришло ей в голову. — Он будет знать о нашем разговоре?

— Не думаю. Может быть, позже я ему расскажу, но только с вашего позволения и только, если это покажется полезным. А если вы не захотите, чтобы он узнал о чем-то, сказанном вами, я, разумеется, об этом умолчу. Мы все подробно обсудим.

— Когда вы планируете приехать? — Ее голос стал немного холоднее, как если бы она уже сожалела о своем согласии.

— Возможно, в начале следующей недели. Вы сможете со мной побеседовать в понедельник или во вторник?

— Попробую что-нибудь придумать, — повторила она. — Позвоните мне завтра, и я вам отвечу.

Я больше двух лет не брал дополнительных выходных — в последний раз это было, когда художественная школа организовала поездку в Ирландию, откуда я приехал с холстами такой кричащей зелени, что сам не верил им, вернувшись домой. Теперь я достал свою коллекцию дорожных карт, положил в машину запас бутылок с водой, а также записи Моцарта и моей скрипичной сонаты Франка. Я подсчитал, что мне предстоит примерно девятичасовая поездка. Мои сотрудники приняли неожиданное уведомление об отпуске не без удивления. Может быть, именно поэтому — бедный доктор Марлоу, он столько работает! — вопросов они не задавали. Я распорядился, чтобы, пока меня не будет, за Робертом Оливером наблюдали днем и ночью, и в пятницу зашел к нему попрощаться. Он рисовал все ту же кудрявую женскую головку, но в рисунке появилось и кое-что новое: садовая скамья с высокой резной спинкой в окружении деревьев. Я в который раз отметил, что он изумительно владеет техникой рисунка. Но в этот момент его блокнот и карандаш упали на кровать, а он лег, запрокинув голову, напряженно двигая бровями, сжимая челюсти, и волосы его жестко щетинились. Когда я вошел, он обратил ко мне покрасневшие глаза.

— Как вы сегодня, Роберт? — спросил я, садясь в кресло. — У вас усталый вид.

Он опять обратил взгляд к потолку.

— Я беру отпуск на несколько дней, — продолжал я. — Меня не будет до четверга, а может быть, даже до пятницы. Я уезжаю. Если вам что-то понадобится, обращайтесь к персоналу. Я сказал им, чтобы побыли с вами на случай, если вам что-то будет нужно. Лекарства вы принимаете аккуратно?

Он бросил на меня красноречивый, почти укоризненный взгляд. На минуту мне стало стыдно. Он их принимал, никогда ни в чем не сопротивлялся лечению.

— Ну, пока, — сказал я. — Надеюсь, возвратившись, увидеть ваши работы.

Я поднялся и остановился в дверях, протянул руку в прощальном приветствии. Иногда нет ничего тяжелее, чем говорить с человеком, владеющим всей силой молчания. Но в тот момент я почувствовал себя сильнее и мгновенно погасил порыв сказать: «Прощайте, я еду повидаться с вашей женой».

В тот же вечер я нашел в домашнем почтовом ящике пачку переводов от Зои, она, по-видимому, далеко продвинулась в работе. Я уложил их в багаж, собираясь прочитать в Гринхилле. Они помогут занять свободное время.