Сценарий - Генри Сирил Страница 13

Ему было пятнадцать. Он помогал дяде Энцо – сводному брату своей матери – поменять лопнувшее колесо на ржавой «Империи», купленной за бесценок.

Вот и все. Одно это.

Подобных историй я еще с дюжину рассказать могу. Ничего удивительного. Автогонщик интересуется «Формулой-1»; я сидел в интернете и выискивал истории, главная героиня которых неизменно всегда она – Ее Величество Обширная Ретроградная Амнезия.

После того как я прочитал о Баптисте Каа, я несколько дней машинально пялился на колеса всех машин, которые только попадались на глаза. Вернее, на единственный глаз.

– Эйлин, – сказал я как можно мягче, будто это она была больна, а не я, – я понятия не имею, что тут написано. Для меня это всего лишь набор незнакомых букв, так же как и для тебя. Твой метод не работает. – Я протянул ей листок. – Выбери лучше десерт.

Мне показалось, Эйлин хотела что-то сказать, рот ее приоткрылся, но она только вздохнула.

– Пожалуй, ты прав. Но, может быть, мы просто еще не добрались до нужного нам языка?

– Какого, дорогая? Кхмерского?

– Ну что-то ведь мы должны делать, – сказала она, сминая листок и засовывая его в карман джинсов. – Не сидеть же на заднице в ожидании, когда этот ленивый боров, Альберт Маккой, начнет выполнять работу, за которую получает деньги.

Эйлин, что называлось, за словом в карман не лезла. Эта хрупкая на вид красавица могла обложить вас трехэтажным матом, если вам вздумалось бы вывести ее из себя. А если и это не охладит вас, то она и по яйцам врежет, много не попросит. И самое удивительное, что это ее нисколько не портило. Даже наоборот, делало ее еще привлекательней. Настоящая она была, вот что я имею в виду.

– Ты не совсем справедлива к Маккою. Если кто и роет землю по моему делу, так это именно он.

Эйлин дернула плечом.

– Да все они одинаковые. Спят и видят, как на пенсию выйдут. А на остальное начхать.

Я решил не спорить. У Эйлин были свои причины не любить полицейских. Когда Бака посадили, ей пришлось несладко. Гордость не позволяла вернуться обратно в родной городок, будто побитой собачонке. Но главное – она не могла и не хотела оставлять Бака совсем одного. Толку от нее было, конечно, мало: короткие посещения, да иногда пополняла его тюремный счет какой-то мелочью. Бак, само собой, противился этому. Умолял перестать тратить на него деньги. Умолял вернуться домой, к родителям. Ведь восемнадцать всего. Пропадет к чертям собачьим в этом огромном муравейнике, без денег, без знакомых. Без старшего брата. Но разве можно ее переубедить, если она что-то втемяшила в голову? Больше всего Бак боялся, что сестра попадет в какую-нибудь беду. Сексуальность, нужда и юный возраст – набор страшный. Но он зря беспокоился: девочка она с мозгами, этого у нее не отнять. Я не расспрашивал (или, во всяком случае, не помню этого), как ей удалось выжить в Нью-Йорке, пока Бак мотал срок в «Метрополитэн детеншн центр», но как-то однажды я видел, как она помогла открыть «Форд» миссис Уэлч, когда та потеряла от него ключи, а потом так же быстро завела его, сорвав обшивку под стартером и замкнув провода.

У Эйлин явно хватало причин недолюбливать полицейских. Как у лисы хватает причин недолюбливать охотника.

Впрочем, руки у нее золотые, как у отца, мистера Дженнингса. Так что все это не больше чем пустые умствования человека с половиной мозга. Так я отвечу любому копу, который, случись такое, будет расспрашивать меня об Эйлин, хоть бы и электрическим стулом мне угрожал и лампой в морду светил, как в старых фильмах.

Закончив с креветками, мы взяли по шоколадному брауни. Этот приторный торт имел малое отношение к китайской кухне, но кроме него все остальные десерты сегодня почему-то не подавали. Да и бог с ним. Подумать можно, я уже все десерты в мире перепробовал, китайские только пропустил.

Мы оба больше молчали. Я – потому что никак не мог выбросить из головы сегодняшний сон. Мне не давала покоя одна мысль: почему кошмар вернулся, после того как перестал меня терзать три месяца назад? Эйлин же молчала, думаю, потому, что не могла не заметить мою кислую, обеспокоенную чем-то физиономию. Мое настроение передавалось ей, как бы я ни пыжился вести себя беззаботно. Поэтому ее вопрос меня не сильно удивил.

– Ты же не из-за опознания такой задумчивый сегодня? Вернее, не только из-за него?

– Кошмары вернулись, – ответил я после короткой паузы.

Эйлин внимательно на меня посмотрела.

– Тебе снова снилась девочка? Но… это ведь хорошо в каком-то смысле, правда? Я имею в виду, может, ты на верном пути, может, видел или слышал что-то такое, что имеет отношение к твоей прошлой жизни.

– И я так же решил, как только меня перестало лихорадить спросонья утром. Только, знаешь, совсем не обязательно все должно быть так, как мы тут придумали. Просто вернулся кошмар, вот и все.

Я заметил, как Эйлин открыла рот, чтобы возразить, и не дал ей этого сделать.

– Подожди, не перебивай. Я знаю, что ты хочешь сказать, и согласен с тобой. Кошмары, подобные моему, повторяющиеся из ночи в ночь на протяжении черт знает какого времени, не могут ничего не значить. Я этого и не утверждал. Просто хотел сказать, совсем не обязательно, что что-то случилось именно сейчас и поэтому они вернулись. Это что-то могло случиться намного раньше, понимаешь? Что-то настолько ужасное, что преследует меня даже после того, как память превратилась в решето, в черную дыру, сквозь которую мне невозможно разглядеть и собственного имени.

Я прикусил язык.

«Заткнись, идиот. Того, к чему ты клонишь, что бередит твой разум с момента, как эта мысль шаровой молнией разорвалась в остатках твоего мозга, не стоит говорить Эйлин. По крайней мере, пока. Вначале самому нужно точно понимать, возможно ли такое или ты окончательно слетел с катушек».

Эйлин знала о моих кошмарах. И Бак тоже. И миссис Уэлч. Я делился с ними всем, что казалось важным и что могло помочь во всем разобраться. И повторяющийся сон к таким вещам явно относился. Мы давно уже условились поступать так. Это не сплетни, не пустой треп. Для нас, вернее для меня, подобные понятия имели немного иное определение. То, что для большинства являлось сплетней, для меня могло быть важным разговором. Дурной тон – выворачивать свое грязное белье перед посторонними. Почти всегда так оно и есть. Да только я размахивал грязными простынями не потому, что я не друг своему языку. Я был в темноте. Я не видел двери; не видел на стене выключателя. Мне не выбраться из нее самостоятельно, без посторонней помощи.

Один, в полной темноте. В обнимку с грудой грязного белья. А оно, несомненно, было грязным, в этом я почти не сомневался. У людей, которым нечего скрывать, прошлое всегда лежит на поверхности. Свое же, по всему видно, я закопал задолго до того, как потерял память.

И все-таки на самом дне этой корзины я нащупал нечто такое, что вряд ли решусь показать Эйлин или кому бы то ни было. Чем дольше я вслепую ощупывал это, тем сильнее меня обуревало чувство всеобъемлющего ужаса. Я не хотел извлечь это на свет. Потому что боялся того, что мог увидеть. Ощупывал, не вынимая руки на поверхность. Мне казалось, я знаю, что это такое. Элемент мозаики. Один-единственный, который удалось, как мне думается, все-таки отыскать. И бог свидетель, если моя догадка верна, если она верна хотя бы отчасти, на несколько процентов из тысячи, я свихнусь. Сложнее всего соединить вместе первые несколько фрагментов пазла. Но как только у вас получится отыскать их, дела пойдут чуть быстрее. Сжимая в пальцах этот кошмарный фрагмент, я чувствовал его неровные выступы и края вырезов и нашел еще одну мозаику, подходящую по форме: взгляд доктора Шарпа. Я не обратил на него никакого особого внимания, когда в один из первых приемов рассказал Шарпу о своем сне. Взгляд острый. Быстрый и холодный. Следом, словно магнитом, к двум соединенным друг с другом фрагментам пазла присоединился третий: «Скажите, у вас случаются приступы агрессии?»