Темные горизонты - С. Л. Грэй Страница 12

Пожалуй, я почувствую себя еще лучше, когда увижу сам город. С такими мыслями я поднимаю жалюзи в кухне, но за окном оказываются все те же прочные металлические ставни, раздувшиеся от ржавчины и густо заляпанные краской. Но как-то же эти ставни должны открываться, ведь в квартире живут люди, не могут они сидеть здесь, как кроты под землей! Я осматриваю ставни, пытаюсь понять, где по краске и ржавчине прошли трещины, но не вижу никаких признаков того, что их когда-либо открывали. Я пытаюсь повернуть ручку, но она не поддается, и как раз поддеваю край рамы ножом для хлеба, когда в кухню входит Стеф.

– Тут с десяток незапароленных сигналов, но я не могу подключиться ни к одному из них. Придется выйти, чтобы найти вай-фай. – Она принюхивается. – А можно мне тоже кофе?

– Конечно. Только молока нет.

– Ничего страшного. Мне бы пару глотков выпить перед выходом.

Мне нравится, что мы разделяем страсть к кофе, это объединяет нас каждый день. Ни за что не смог бы жить с любительницей чая ройбуш, например. Я беру из шкафчика чашку, споласкиваю и наливаю Стеф кофе.

– Нужно еще и с Кларой связаться, – напоминает она.

– Зачем тебе говорить с Кларой?

– Ну, чтобы узнать, благополучно ли поселились у нас Пети.

– А-а, это. Точно.

– Господи, Марк…

– Прости, мой мозг, похоже, еще не оклемался после перелета.

– Я бы послала ей сообщение, но не похоже, чтобы наш роуминг работал. – Стеф отхлебывает кофе, принюхивается и отставляет чашку.

– Не лучший кофе, да?

– Можем купить молоко и какой-нибудь приличный кофе в магазине.

Хорошо, что она говорит «можем». Мы можем. После ограбления мы ходим вокруг друг друга на цыпочках, наша семейная жизнь пошла под откос. Я не был уверен, как помочь Стеф, чего она ждет от меня. Сегодня мне кажется, что мы снова способны действовать единой командой.

– Готова? – спрашиваю я.

Хотя мы выходим всего лишь за кофе и вай-фаем, эта перспектива приводит меня в восторг. Не хочу тратить наш первый день в Париже на пребывание в этой унылой квартирке.

– Сначала душ приму. Чувствую себя отвратительно.

Стеф сбрасывает джинсы в гостиной и идет в ванную. Я стою у двери, смотрю на жену, на изгиб ее бедер, ее плечи, ее волосы, ниспадающие на плечи. Ей всего двадцать четыре года, она стесняется своего тела. Она не верит в то, насколько она красива, не верит, что сейчас она на пике своей красоты. Наверное, именно поэтому она здесь, со мной, а не в пятизвездочном отеле с каким-нибудь магнатом или миллионером-футболистом. Она могла бы выйти замуж за кого угодно – и сама этого не знает.

Я сажусь на диван в гостиной и смотрю на испещренную грязными пятнами стену над телевизором, лениво теребя занозу в ноге. Ранка покраснела, край занозы обломился, и я не смог бы достать ее, даже если бы у нас был пинцет. Я надеваю чистые носки и зашнуровываю ботинки, дожидаясь Стеф из душа.

Мы прилетели из кейптаунского лета с его жаркими сухими ветрами прямо в живительный сырой холод парижской зимы. Несмотря на одиннадцать часов, проведенных в духоте самолета, и еще нескольких часов высадки-посадки, перелет все еще кажется чудом, чем-то в духе телепортации. После стольких впустую потраченных лет, когда я ездил только на работу и домой, этим утром на меня обрушивается поток новых впечатлений – образы, звуки, запахи. Вчера мы были дома, сегодня – совсем в другом месте.

Если бы я только разобрался, как открыть эти дурацкие ставни! Я принимаюсь за окно в гостиной, дергаю раму и в конце концов понимаю, что окно открывается не наружу, а вверх. Крючок наверху рамы заклинило, словно его не трогали долгие годы, но я приношу из кухни нож и бью по крючку ручкой – все сильнее, когда он начинает поддаваться.

Наконец-то мне удается открыть окно, и пары ударов хватает, чтобы высвободить крючок на ставнях. Они поддаются, я упираюсь ногами в пол и толкаю их наверх – они сдвигаются нехотя, дюйм за дюймом, издавая какой-то мерзкий дребезжащий звук. Я останавливаюсь, испугавшись этого громкого скрежета, но звук не прекращается. Я трясу раму ставни – но звук исходит вовсе не от окна. Он доносится снаружи, извне. И постепенно преобразуется, превращаясь в то, что я надеялся не слышать тут, – отчаянный плач ребенка.