День, когда мы будем вместе - Юрий Никитин Страница 12

– Поздравляю вас, Тимофей Бенедиктович! – сказал он, едва сдерживаясь от смеха. – Вы приглашены для выступлений в самом модном мужском стрип-зале столицы болгарского Причерноморья. Сто евро за четверть часа.

– А проститутки сколько берут? – поинтересовался я, оглядывая молодцов.

– Столько же, но за час, – ответил охальник, надувая щеки, чтобы не расхохотаться. – У вас явное преимущество, и насколько я понял, дело в том, что в этом сезоне клиентки требуют мужчин солидных, в возрасте, убеленных сединой, и при том, разумеется, с фигурой. А где таких возьмешь, кроме вас? Сто евро – это почти двести левов, а на двести левов можно не одного большого Джонни купить. Только надо слегка подзагореть, а там намажут вас специальным маслом, и пойдете сводить с ума бабушек с внучками. Я уже все устроил: и прикид, и транспорт, и стол, и чаевые, а они, говорят, иногда превышают гонорар раза в три-четыре. Дебют – через два дня. Мои комиссионные – двадцать пять процентов.

– Как скажете, начальник, – кивнул я. – Но на чаевые ваши проценты не распространяются, лады, my funny Valentine?

Мы расхохотались, шлепая друг друга по спине, и Деревянко сказал:

– А ведь они действительно спрашивали, не согласились бы вы выступить. Завидую я вам. По хорошему, по дружески завидую. Всё у вас как-то ровно и без особого напряжения.

– Вашими бы устами… – со вздохом умиротворения отозвался я, чувствуя, что вся эта белебердиетика по странности благотворно повлияла на моё состояние. Конечно, неловко признаваться себе в этом, но восторженные взгляды преимущественно женской половины пляжа были мне приятны, хотя раньше я не особо обращал на это внимание. А тут неожиданно представил, как морщинистая дамочка с остекленевшими глазами засовывает мне за резинку стриптизерских трусов новенькую банкноту достоинством в сто евро, и я почему-то при этом думаю, не фальшивая ли она, эта хрустящая банкнота. Видение было настолько живым и ярким, что я даже не засмеялся.

Поплавав вволю на просторе, за буйками, пока к нам не подъехали на спасательном катере, мы направились в рыбный ресторанчик, который располагался здесь же, на пляже. Взъерошенный попугай коррадо приветствовал наше появление хриплым возгласом на неведомом наречии. Мы улыбнулись ему приветливо, хотя, возможно, он обматерил нас по-португальски. Заказ делал my funny Valentine. Так именовалась одна из любимейших моих джазовых композиций, и вдруг случилось, что Антип Деревянко как-то легко соединился с этим названием, хотя, повторяю, он не был похож на сутулого грека («as your figure less than Greek»).

Сидя в небольшом ресторанчике на морском берегу с покладисто-приятным собеседником и отдавая должное наваристому рыжему супчику, в котором ложка чувствовала стеснение, я вдруг поймал себя на мысли, что здесь мог бы писать. Славная наша гостиница со сказочными башнями, мельницы, эльфы в детских юбочках и трусах с помочами, и даже особый эльф с джазовой гитарой, а сколько здесь еще неведомого!

Подобное состояние было знакомо мне. Так еще, верно, чувствует себя припадочный больной незадолго до приступа. Легкость и ясность сознания, резкость и контрастность красок обычно тусклых и поблекших, а у меня еще и острое ощущение безграничности бытия и своего всесилия.

Когда это пришло, что-то злобно кричал попугай, а я любовался далеким парусником, застывшим, словно изваяние из белого мрамора, в миле от нас. Антип Илларионович принялся дразнить попугая, издавая хриплые гортанные звуки, и тут меня будто ошпарила шальная мысль: что-то произойдет совсем скоро, что-то такое, чему я не верю и верить не могу, но ради чего готов поступиться едва ли не всем. И мигом исчезли и Антип с коррадо, и рыжий супчик, и мраморный парусник, а всё пространство выбелилось, и посреди него возникла смутно женская фигурка, укрупнявшаяся по мере приближения. Шла она легко, чуть наклонив голову, однако, стороной, временами бросая на меня п р о х о ж и е взгляды, и на ее полудетском лице в какие-то моменты проявлялось азартное любопытство: примечу ли я её, узнаю ли, брошусь ли к ней? Я её приметил и узнал, но не бросился к ней, потому что не мог подняться со стула, будто цепями прикованный неведомой и насмешливой силой. Тотчас мир вокруг вернул себе прежние очертания и краски, и я увидел, как Антип Деревянко трясет меня за плечо, приговаривая: «Тимофей Бенедиктович, дорогой, ну что вы, право…»

В номере мы продолжили беседу, и после недолгих сомнений я рассказал Антипу о «коротком замыкании», случившимся со мной в ресторане.

– Как она выглядела – так же, как в последнюю вашу встречу или иначе? – азартно спросил он. – Что-то было в ней нового?

– Ничего нового в ней не было, – ответил я. – Она выглядела ровно так же, как и тридцать лет назад. И светло-голубое поплиновое платье я тоже помню. Оно шуршало, когда до него дотрагивались.

– А вы до него в с ё – т а к и дотрагивались? – быстро вопросил Деревянко.

– Дотрагивался, дотрагивался! – едва ли не выкрикнул я. – Черт вас побери, мне было тридцать, ей – девятнадцать, и вы удивляетесь, что мы дотрагивались друг до друга?!

Он шумно вздохнул и опустил голову, медленно поводя ею из стороны в сторону, создавая тем самым ощущение, что это я обидел его своим ответом, а не он меня своим вопросом.

Некоторое время мы сидели молча, но он бездельничал, а я работал: наполнял влагой изнывавшие от жажды стаканы. Молча же мы и выпили, и мучитель мой произнес неуверенно, как бы продираясь сквозь джунгли слов:

– Но я полагал, что вы д о т р а г и в а л и с ь до Лидии – с ваших же недавних признаний, а тут, выходит…

– Ничего тут не выходит! – перебил я его грубо. – Я много до кого дотрагивался за свою жизнь, и если вы, уважаемый Антиб-б Илларионович, не прекратите валять ваньку, то и до вас дотронусь. Хватит прикидываться дурачком! Лидия – это одно, Агнешка – совсем другое.

– Ну так бы сразу и сказали! – как-то даже радостно воскликнул интервьюер. – Откуда я мог знать, что вы по-разному до них дотрагивались… А теперь, слава Богу, всё на своих местах.

Я хотел сказать ему что-то обидное, но лишь махнул рукой, хотя оскомина от всего этого у меня осталась. Пришлось снимать её проверенным средством, а через полчаса мы уже играли «But not for me» Джорджа и Айры Гершвиных…

И эту ночь я спал плохо. Во мне будто боролись две силы, примерно равные по мощи. Одна говорила мне: всё хорошо и даже очень хорошо, вторая бубнила, перебивая, что всё плохо, а будет, мол, еще хуже. Фортели со стороны психики мне еще были как-то понятны, но и физически я чувствовал себя непривычно. Была во мне какая-то вялость, расслабленность, отрешенность – и это на фоне бурлящего вулкана внутри! А с какой надеждой я ложился в постель… Мне казалось, что во сне я непременно вновь увижу Агнешку. Однако промаявшись с час, я поднялся и вышел на террасу. В целом я не жалел, что бросил курить, но в такие минуты сигарета не помешала бы.

Луна была похожа на обиженного ребенка – и на Агнешку. Я когда-то сказал ей об этом (не Луне, разумеется, – Агнешке), и она притворно надулась – неужели я такая желтая и круглолицая? Нет, сказал я, приобняв ее, ты похожа на нее не лицом, а в ы р а ж е н и е м лица – таким же милым и лукавым. Она захлопала в ладоши и поцеловала меня в лоб. Я повернул ее к себе и внимательно оглядел, точно знал, что когда-нибудь мне предстоит описывать и эти газельи глаза, цвет которых менялся в зависимости от настроения и времени суток от синего до серого, и этот чистый лоб, свободный от льняных, с шелковистым отливом волос, вольготно разметавшихся по плечам и спине, и этот удивительно ладный носик, который слегка дрожал, когда его хозяйка собиралась проказить, и эти припухлые губы, не знавшие покуда помады…