Еще жива - Алекс Адамс Страница 12

Тогда

Наступил конец света, население земли сократилось вдвое, затем еще раз вдвое. Мне нужно добраться до Бриндизи. Я торчу в аэропорту в ожидании самолета, любого самолета, который доставил бы меня в Европу. Деньгами никто не расплачивается — они не имеют теперь никакой ценности, разве что матрасы можно ими набивать.

— Вы, вы и вы, — говорит мужчина, указывая на меня и еще двоих. — Мы направляемся в Рим. Вас устраивает цена?

Меня устраивает. Платить нужно кровью. Этого у меня достаточно.

При выходе на аэродром прокалывают вену. Я сжимаю и раскрываю кулаки, чтобы кровь выходила быстрее.

— Зачем кровь? — спрашиваю.

Медсестра приступает к следующему пассажиру, глубоко втыкая иглу.

— Небольшая группа ученых все еще верит, что сможет это остановить. Они считают, что смогут выделить лекарство из здоровых ДНК.

— Неужели?

— Так они утверждают. Признаться, я никогда не придавала много значения тому, что люди говорят. Значение имеет только то, что они делают.

Она передает мою кровь кому-то дальше. Красная жидкость плещется в емкости.

— Возьмите печенье.

Все, кто впереди меня, сжимают в руках печенья-гадания. [13]Мы слишком ошеломлены, чтобы их есть. Мое сознание как будто отделилось от тела, словно едва поспевающий малыш, оно плетется позади меня, силясь уяснить себе значение происходящего в этом слишком взрослом мире.

У трапа к самолету нас не встречают дежурно улыбающиеся служащие, только двое солдат с оружием, которое носить им слишком рано. Еще несколько лет назад матери укладывали их в кровать, заботливо укутывая одеялами, а сейчас они получили право убивать, если в этом возникнет необходимость. Эти игрушечные солдатики молча наблюдают, как я пробираюсь в салон самолета и падаю на первое свободное место, затем их внимание переключается на следующего пассажира. Я села у прохода, хотя у окна кресло свободно. Я не хочу смотреть в него, не хочу смотреть вниз. Не хочу делать вид, будто наш мир в порядке. Этот самообман не приведет ни к чему, кроме сумасшествия. Лучше уж принимать все как есть, ведь никакими пожертвованиями крови не повернуть время вспять.

Люди, теснясь, проходят мимо меня. У некоторых ничего с собой нет. Иные такие же минималисты, как и я, у которых кроме рюкзака на плечах еще есть, может быть, подушка.

Немолодая дама остановилась около меня, прижимая к груди маленький чемоданчик «Луи Виттон». [14]

— То место не занято?

— Свободно, садитесь.

Хотя я и стараюсь говорить непринужденно, мои слова получаются чугунно-тяжелыми.

Я отодвигаюсь, давая ей возможность пройти к своему месту. Она усаживается и пристраивает чемоданчик на коленях. «Странно», — думаю я и осознаю, что сделала то же самое.

— Люблю Рим. Романтичный город. Значительно более романтичный, чем Париж. Вы там были?

— Нет, я в первый раз.

Мы — карикатура на нормальных людей. Незнакомцы, обсуждающие предстоящее путешествие, словно два робота, изображающих человеческое общение.

— Вы замужем?

— Нет.

— Вам бы следовало поехать с кем-нибудь, в кого вы влюблены. У меня было так. С моим мужем. Ну, с мужьями. Им нравился Рим. Они оба уже умерли.

Ее ладони сжимают верх безупречно сшитого чемодана, костяшки проступают белым мрамором сквозь тонкий пергамент кожи. Пальцы ее унизаны большим количеством колец.

— Люблю Рим, — повторяет она. — Романтичный город.

После этого мы уже не разговариваем. Женщина погружается в свой мир, в котором она одета в платье от кутюр, где на ней одно кольцо, одно ожерелье, ее мужья пока еще живы, а багаж несет кто-то другой. Я обращаю внимание на свой желудок, который уже начинает протестовать, и разрываю тонкую полиэтиленовую обертку печенья-предсказания. Пока я несла его, сжимая в руке, оно растрескалось на кусочки, что избавляет меня от необходимости разделять его половинки. Осколки тают у меня на языке, и я ощущаю сладкое послевкусие.

В руке осталось предсказание. Я разворачиваю его и читаю:

Радуйся переменам.

Перечитываю предсказание, пока не начинаю смеяться. Смеюсь, пока не начинаю плакать. Плачу, пока не засыпаю.