Обязательно должна быть надежда - Сергей Протасов Страница 12

Свекольников знал про отца ровно столько, сколько ему хотелось знать. Закончив спортивную карьеру, Роман Сергеевич устроился детским тренером по боксу, часто ездил на сборы и соревнования с командой. В командировках пристрастился к алкоголю, несколько раз поднимал руку на жену, Анну Вениаминовну, уходил и возвращался. В итоге они расстались. Отец перебрался в Москву, где женился вторично, говорили даже о ребенке от этого брака, но через лет пять развелся и со второй женой, попутно отсудив у супруги деньги, которых хватило на покупку комнаты в коммунальной квартире. Из тренеров его вскоре уволили, он устроился в охрану, из которой его тоже попросили. Работал подсобным рабочим на стройке, грузчиком. Опустился и жил непонятно на что. Сразу после ухода из семьи он года три присылал деньги на сына, но, потеряв место тренера, присылать перестал.

Несколько месяцев назад перечисления денег возобновились. Смешные суммы — три-пять тысяч в месяц, совершенно необязательные, учитывая совершеннолетие сына и стабильное финансовое положение матери. Анна Вениаминовна навела справки и выяснила, что Роман Сергеевич бросил пить и устроился рабочим в церкви. Как? Почему? Оставалось неизвестным. Накануне своего юбилея отец сам позвонил сыну и пригласил к себе на день-два. Анна Вениаминовна жалела бывшего мужа и настояла, чтобы сын поехал.

* * *

Провинциальный город областного масштаба, родина Свекольникова, не шел в сравнение с огромной Москвой. Каждый раз, когда Эдуард приезжал сюда, у него создавалось впечатление, что все, кто находится в этом городе, с утра принимают сильное энергетическое средство и какая-то наркотическая сила гонит людей с горящими глазами на предельных скоростях, чтобы вечером уронить без сил на диван и умертвить до следующего утра. Казалось, граждан внутри трясло от разрывающего нетерпения и страха везде опоздать.

От вокзала он взял такси и попросил провезти себя через третье транспортное кольцо, посмотреть. Субботний вечер позволял миновать пробки.

Бесконечный мрачный город, раскинувшийся по обе стороны дороги, вымазанный грязным февральским снегом, напоминал отпечаток гигантского ботинка с глубокой рифленой подошвой. Однотипные безликие дома, промзоны, раскрашенные иероглифами заборы, гаражи-гаражи-гаражи. Где-то далеко, в сплошном сером мареве, дымили одинокие трубы, торчали размазанные высотки. Комья мокрого снега с неба и ошметки грязного снега от проезжающих автомобилей сливались в общий водяной вихрь, создавая ощущение нахождения внутри работающего двигателя, словно Эдика старались выпачкать с ног до головы по пути в неизбежный ад.

Ему хотелось домой. Туда, где снег всегда падает сверху вниз. Зачем он сюда приехал? Он смотрел пустыми глазами сквозь стекло двери машины, воображая, что сидит неподвижно, а вся картина крутится вокруг него. Он почти не спал в поезде, всю ночь крутился, завязывая в узел простыни. В редкие минуты забытья ему снилась Маша, с которой они вчера едва обменялись парой слов и старались не встречаться взглядами. Являлись и оба Бабиных. Представлялись способы мести Бабину-старшему, его муки и слезы раскаяния.

Под утро, перед пробуждением, он увидел страшного, черного, лохматого паука с глазами-бусинками, сидящего на его темени, который постепенно вводил длинное, блестящее и тонкое, как спица, жало в середину головы. Причем Эдик чувствовал боль, все понимал, но брезгливое отвращение и страх не позволяли ему смахнуть ужасное насекомое. А из жала тем временем в самый мозг, капля за каплей, выпускался мутный, серебристый яд. Он машинально потрогал себя за темя. Вроде бы кожа на голове и волосы еще сохранили его тяжесть, жесткие, острые щетинки и липкие следы сердитого паука. Действительно, как будто что-то болит.

Строго говоря, в этой мести не было никакого смысла. Ну чего он завелся? Отомстит он Бабину или нет, больше с этой квартиры ему не получить. Сказать, что он испытывал острую любовь к деду, которого не видел, и бабке, которую почти не видел, тоже нельзя. Но как жить, продолжая дважды в неделю приходить к немощному старику, ухаживать за ним, поминутно желая задушить его или стукнуть чем-нибудь? Плешивая, сизая, омерзительная башка самим своим существованием станет свидетельством малодушия Эдика, причиной его сводящих с ума душевных страданий. А если старик умрет самостоятельно, то как тогда смотреть в глаза? Кому? Тому клоуну в зеркале? Как жить?

Таксист свернул с третьего кольца на Щелковское шоссе. Они ехали в Измайлово. Водяная пурга сразу прекратилась. Город перестал казаться мертвым.

Это же элементарная справедливость, вдруг догадался он. Справедливость не должна быть корыстной. Именно сейчас он сможет себе доказать — стоит он чего-то или нет. Возможно, больше никогда такого случая не представится. Ситуация настолько отчетлива и ясна, что однозначно ставит его перед выбором, после которого жизнь пойдет иначе. Подступает момент истины, пройдя который нужно будет либо навсегда заткнуться и признать себя неудачником, либо взойти на новый уровень. Зачем-то ему послано испытание и не оставлено выбора? Старик сам передал журналы, навязал, заставил взять. Хотел блеснуть украденной славой? Квартиры и наград ему мало? Убийца без совести и чести! Ну что ж, будем считать, блеснул. Теперь карающий меч возмездия, воплощенный в виде Эдуарда Свекольникова, опустится на шею Владилена Бабина. Эдик на секунду представил себя мечом: ноги и туловище — клинок, раскинутые руки — гарда, шея — ручка — и не смог удержаться от улыбки. Должно быть, Богу или дьяволу было угодно так свести их дорожки, так выложить доказательства, чтобы отсеченная голова старого грешника, украшенная мохнатыми ушами, со стуком покатилась по полу, наблюдая мелькание последних кадров трагедии.

И все-таки Эдика не оставляло ощущение, что некто неведомый, напоминающий глумливое отражение в запотевшем зеркале, сильными руками толкает его в спину туда, куда Эдику не надо. Толкает и удивляется вялому сопротивлению. Он снова вспомнил паука, его яд и понял, что обязательно убьет мерзкого старика, и даже знает как.

* * *

— Приехали, — ровным голосом сообщил таксист и мотнул головой вправо. — Пятая Парковая. Вон ваш дом.

— Этот? — Свекольников протянул руку в сторону красной кирпичной пятиэтажки с высоким цоколем. — Мрачновато тут. Темно.

— Он самый. Расплачиваться будем?

— Да, спасибо. Сколько?

— Семьсот рублей.

Отец оказался пожилым человеком среднего роста, на вид лет шестидесяти, жилистым, с давно не мытой и нечесаной головой и с короткой бородой. Он молча, словно стесняясь, впустил сына внутрь и запер за ним дверь.

Коммунальная двухкомнатная квартира, в которой Роман Сергеевич Свекольников владел комнатой, пугала свой заброшенностью. В узкой, длинной прихожей самодельные кособокие шкафы и опасные антресоли из необработанных досок. Оборванные по углам столетние обои, на стенах глубоко пробитые муравьиные тропы, кучи ничейного мусора, трупы огромных тараканов там и тут, закаменевшие в предсмертной агонии ботинки, банки с неизвестными веществами под толстым коллекционным слоем пыли и отвратительный удушливый запах. Кухня и другие места общего пользования не убирались никогда и не ремонтировались. Все это богатство освещалось предельно тусклыми, засиженными мухами лампочками под высоченными закопченными потолками. Могло показаться, что последние лет пятьдесят тут никто не жил, если бы не нотка маринованного чеснока в этом смраде.