Прохладой дышит вечер - Ингрид Нолль Страница 11

— А что ваша мать? — интересуется подружка Феликса Сузи.

— Она никогда так и не узнала всего. Ей сказали, что это был несчастный случай. Сын ее якобы чистил пистолет, неосторожное обращение с оружием, значит. Вообще-то, такое объяснение было шито белыми нитками: Альберт оружие терпеть не мог и в жизни бы не стал его чистить. А пистолет, между прочим, принадлежал старшему брату.

Они глядят на меня растерянно и заинтригованно.

— Смерть Альберта была в семье табу. Но я уже считаю, он имеет право на достойное место в семейной истории, нельзя, чтобы он канул в забвение. Из тех, кто знал Альберта, еще живы зять мой Хуго, я и Алиса. Хуго помогал перенести брата с крыши, переодевал его и укладывал тело в гроб. Он, разумеется, тоже поклялся отцу не разглашать тайну. Но, я думаю, Хуго наверняка знает что-нибудь такое, что все эти годы было неизвестно мне. А вдруг Альберт оставил предсмертное письмо, например. Да и отец — неужели он не слышал выстрела? Вот Хуго приедет, уж я-то его выспрошу как следует. Кто знает, долго ли нам еще осталось жить? Пусть хоть внуки мои знают правду о своем покойном двоюродном дедушке.

Через некоторое время я остаюсь одна в кухне, загроможденной мебелью, студенты мои красят гостиную, а я никак не могу успокоиться после рассказа о брате.

В кухне появляется барышня, видимо подружка Сузи по университету, и прислоняется к шаткому холодильнику.

— У нас в классе был один мальчик… — начинает она.

Я улыбаюсь ей, подбадривая.

— …так вот, он долго не мог понять, кто же он такой: мужчина, женщина, голубой или трансвестит. Может, то же самое и с вашим Альбертом происходило.

Я отрицательно мотаю головой. А она продолжает:

— Ему несколько операций сделали, или, скорее, ей, а потом уволили с работы. Вот так оно всегда. Над ними смеются, и это еще не самое худшее. Но все-таки сейчас существуют группы взаимной поддержки и консультации специальные.

У меня тут же пропадает желание говорить об Альберте, тем более что Феликса нет в комнате. Мне вдруг становится совестно, что я нарушила обещание, данное когда-то отцу. Я слушаю еще немного, как юная леди рассказывает о своей учебе. В мои годы архитектура считалась неженским делом. Конечно, в Веймаре, в «Баухаузе» [6]учились женщины, но обычно они ткали, занимались гончарным ремеслом или переплетали книги.

Ну вот, опять я вся в воспоминаниях, с возрастом всегда зацикливаешься на себе. Внезапно я замолкаю, студентка все говорит и говорит, а я, увы, под ее аккомпанемент засыпаю.

Мне снится все тот же сон: мертвый Альберт лежит передо мной на грязной крыше, кровь запеклась на одежде. Мои вещи уже давно ему малы. С первого взгляда я узнаю на нем розовую фланелевую нижнюю юбку Фанни, ее же кофточку и чулки. Самая крупная и коренастая из нас, сестер, она не носила ни кружевных блузок, ни шелковых платьев, неуместных при ее образе жизни и работе в детском саду. Фанни была своего рода противоположностью Иды. Наша старшая сестра была просто помешана на изысканных модных тряпках. Как, должно быть, мучился Альберт из-за того, что ему впору была лишь грубая одежда Фанни. Мне было жаль, что он не умер хотя бы в моей кружевной блузке. Может, так я была бы ему ближе, что ли, в его последний час. При нем было только зеркало, оно треснуло.

Лишь годы спустя я узнала, почему Альберту пришлось покинуть интернат незадолго до выпускных экзаменов. Его поймали на воровстве. Он пытался стянуть не пару марок из кармана одноклассника: речь шла о ночной сорочке поварихи. Я знала, что Альберт, позаимствовав какие-нибудь девчоночьи или дамские шмотки, после своей «репетиции» всегда аккуратно вешал их обратно в гардероб. Видно, он и в интернате собирался сделать то же самое, да не вышло. Когда его застукали, тут же припомнили и другие его проступки, прежде никому не понятные. И поставили в известность нашего родителя.

Альберт мечтал стать режиссером, но не в театре, а в кино. Отец ему не препятствовал, потому что, видимо, смутно чувствовал, что из этого его сына обычного респектабельного бюргера не получится. Альберту не везло, его никуда не принимали. В конце концов его отправили в ювелирную лавку отца Хуго, чтобы выучить там на золотых дел мастера, потому что в обувном магазине его ни в коем случае видеть не желали. Со стороны Идиного свекра это был жест необычайного великодушия, однако дело закончилось полным фиаско. Братец наш оказался в ремесле совершенной бездарью и лентяем. А ведь все надеялись, что из него выйдет, как теперь говорят, дизайнер, он же в детстве так любил возиться с жемчугом. Альберта отец Хуго уволил, семьи поссорились. Самого же Хуго наш папенька обозвал никчемным бездельником. Одну дочку, мол, обрюхатил, другую — курить научил, в магазине проку от него ни на грош, а он, хозяин, его все равно терпит. Видимо, отец рассчитывал, что и родственники зятя будут столь же великодушны и к его сыну.

Потом Альберт рвался в модельеры, но никто не собирался пускать козла в огород. Обсуждались все возможные профессии, исключающие даже намек на фетишизм. Поскольку в те времена необычайно много безработных было именно среди получивших высшее образование, то не было никакого смысла и в том, чтобы Альберт сдавал выпускные экзамены в школе для поступления в какой-нибудь университет. А чтобы заработать хоть что-нибудь, брат подрабатывал кассиром в кинотеатре.

В 1927 году я закончила женскую школу, проскучала еще год в обувном магазине и в конце концов поступила на курсы стенографии и машинописи. Тогда мы и познакомились с Милочкой, которая как раз собиралась овладеть торговым ремеслом. Но подругами мы стали лишь год спустя, после того как Хайнер расторг с ней помолвку. Она научила меня танцевать чарльстон и притащила к парикмахеру, который сделал мне первую в моей жизни химическую завивку. Я даже старалась подражать походке Милочки. Хуго по-прежнему был моей слабостью, но я довольно быстро влюбилась в молодого учителя в новой школе. С глаз долой — из сердца вон.

Спустя два дня после смерти Альберта Гитлер стал рейхсканцлером. Но я тогда этого толком и не поняла, я была в трауре по брату.

Я много уже рассказала. На этот раз меня слушает электрик Макс. Он не спрашивает ни о транссексуалах, ни о «Третьем рейхе», ни о Хуго. Его интересует другое:

— А сколько уже существует пишущая машинка?

— Точно не скажу, но, думаю, уж точно больше века.

— А стенография?

— Да тоже порядочно. Но вот тот стенографический алфавит, который я изучала, — только с 1924 года.

— И что, тогда уже было обычным делом, что женщина получает образование?

— Ну нет, многие в ту пору рано выходили замуж, но были и профессии, которые считались весьма популярными у женщин, особенно те, что могли пригодиться в домашнем хозяйстве: медицинская сестра, уборщица, учительница.