Мурло - Владислав Несветаев Страница 11

— Да ничего, — заулыбался Домрачёв. — Пока прогреется.

— Не в том дело, Степан, — сказал Гена, задрав верхнюю губу, и быстрым шагом пошёл к дому. — Кать! — кричал он на ходу. — Сколько ждать можно? Выходи давай! А Кать!

Катя просовывала ноги в сапоги и, хотя слышала кричавшего отца, ничего не отвечала. Он продолжал её звать, и заволновавшаяся Нина, глянув на мужа через косое окно в сенях, замахала ему руками и одними только губами беззвучно прокричала: — Идёт она! Чего разорался?

В точности понять, что прокричала жена, Гена не смог, однако посыл был ему ясен. Он отчего-то сильно волновался, а когда он волновался, то страдал не только сам. Волнение распространялось и на его близких. Махнув рукой на жену, он пошёл обратно к Домрачёву и недовольно доложил ему:

— Идёт она.

Только Гена сказал это, как из дома, держа в руках искусственные цветы, вышла Катя в длинной дублёнке с капюшоном. Подойдя по хрустящему снежку к отцу, она буркнула ему:

— Терпеливее надо быть.

Но он ничего не услышал из-за лаявшего пса.

Катя передала Домрачёву два выцветших бутона и сказала: — Поло́жите на могилку.

Кладбище располагалось в том сосновом бору, на который мечтательно смотрел Степан Фёдорович, когда курил. Ехали через центральную улицу. Дорогу ярко заливало низкое солнце. Его свет, отражённый от белого снега, больно бил по слезившимся глазам. Улица была пустой: машин не было, разве что несколько автомобилей, замурованных в снежный кокон, консервировались возле красивых заборов. У косых же заборов транспортных средств не было, если не считать за них ржавые ручные тачки. Домрачёв, упуская из вида эти невзрачные детали, любовался резными ставнями заснеженных домов. Он не видел в тяжеловесных деревянных нагромождениях никакой надобности, оттого они ему и нравились. Чем-то естественным или необходимым Домрачёв любоваться не мог. Он был из людей, считающих, что вещам не следует выполнять сразу две функции: эстетическую и практическую. Для него одна функция базово противоречила другой. Он не путал тёплое с мягким: даже дымок, клубившийся над грибовидными трубами, никак не трогал его разборчивое сердце.

Приехали. Впереди шла Катя. Домрачёв шёл за ней, неряшливо втыкая валенки в толщу рыхлого снега. Гена, замыкая цепочку, отставал: он вечно останавливался у разных памятников и задавался из раза в раз одним и тем же вопросом: «Уже, что ли? Когда это?» Степан Фёдорович настраивался на скорую встречу с потусторонним. Он не знал, как на неё отреагирует, и сильно волновался, однако не от этого незнания, а от другого: как реагировать до́лжно. Катя шмыгала носом и уверенно шла к могилке, сунув руки в карманы, и Домрачёв пристально на неё смотрел. Порой засмотревшись на область чуть ниже спины, он одёргивал себя, оборачивался к заброшенным крестам и памятникам и мял в руках искусственные цветы.

— Далеко ещё? — спросил он Катю.

— Пришли уже, — ответила она, остановившись у низкого ржавого заборчика, выкрашенного белой, уже облупившейся краской.

Домрачёв, не ожидая столь скорой встречи, опешил, сердце его заколотилось, на сухой холодной лысине выступил пот, поэтому он снял кепку с ушками. Катя отворила калитку и, подойдя к одному из трёх памятников на этом участке, смахнула с фотографии, смотревшей на посетителей, снежную шапку. Домрачёв стоял перед участком и, смотря то на первый памятник, то на второй, то на третий, не знал, куда деть трясущиеся руки.

— Проходи — не стой, — обратился к нему запыхавшийся Гена и слегка толкнул его в спину.

Они вместе зашли за оградку.

— С кем похоронили-то — не пойму? — оборачиваясь, обратился он к Гене.

— Как с кем? — недовольно взглянула на него Катя. — С тётей Люсей, женой его, и с сыном.

— Ах, точно-точно, — виновато сказал Домрачёв и прижал цветы к груди.

Увидев фотографию дяди Жоры, такого живого и доброго, Степан Фёдорович почувствовал, как к горлу подступил ком. Он завертел головой и поочерёдно посмотрел слезящимися глазами то на Катю, то на Гену.

— Это ж надо, — задрожал его голос.

Катя вздохнула и, сняв перчатку, стала смахивать ею снег с памятников. — Да-а-а, — протянула она, — золото, а не человек. Чего вы стоите? — обратилась она к Домрачёву. — Кладите.

Ему остро не понравилось, что она привнесла быт в событие, начинавшее казаться ему сакральным. Он медленно, стиснув челюсти, присел на корточки и положил под самый памятник дяди Жоры два искусственных бутона.

— Ну здравствуй, дядя, — тихонько сказал он. — Ты прости, что долго… — начал говорить Степан Фёдорович, но слёзы задушили его.

Он замычал, скривив ужасную мину, и слёзы потоком хлынули из его глаз. Его стонущий, со всхлипами открывающийся и закрывающийся рот пузырился слюной. Весь воздух уже почти вышел из его лёгких, но он не мог вдохнуть, продолжая скулить. Наконец он громко втянул в себя холодный кладбищенский воздух и продолжил рыдать.

Катя испуганно смотрела на отца: она не ждала, что у Домрачёва хотя бы заблестят глаза, а тут такая картина. Она заставила девушку заволноваться и тоже пустить, казалось бы, уже давно выплаканные слёзы. Гена же, грустно поджав губы, понимающими глазами посмотрел на дочь и закивал. Она подошла к Степану Фёдоровичу и приложила к его трясущемуся плечу свою влажную ладонь. Он почувствовал её не сразу, но, почувствовав, наклонил голову набок так, чтобы его мокрый подбородок слегка касался кожи Кати, и, резко дёрнувшись, вымазанной снегом ладонью прижал её руку к своему плечу. Девушка узнала в склонённой голове Степана Фёдоровича дядю Жору — старик был очень высокий и, видимо, устав биться о дверной косяк, выработал привычку ходить, пригнувшись. Катя покривилась, когда холодная рука Домрачёва коснулась её, но, собравшись и поборов брезгливость, она дважды успокаивающе сжала его тулуп и нагнулась. Её волосы упали с плеча и коснулись затылка Степана Фёдоровича. От близости человека он замычал звуками, похожими на слова:

— Про…тите м…ня, — извинился он за свои слёзы и упал на колени.

— Ничего, ничего, — заплакала Катя и, присев, прижалась щекой к спине Домрачёва.

Он не понимал, почему плачет. Ему было стыдно, но он ничего не мог с собой поделать: слёзы лились и лились, душили его. Гена смотрел на Домрачёва, и глаза у него чесались. Он перемещал вес тела с одной ноги на другую, хрустя снегом, глотал слюни и нервно перебирал пальцами. Постояв так с полминуты, он подошёл к Степану Фёдоровичу.

— Ну ладно, Степан, полно, — хлопнул Гена его по плечу и грубовато оттащил от него дочь. — Вставай, не морозь колени.

Домрачёв поднялся, мотая головой, и, утыкая нос в рукав тулупа, зашмыгал красным носом.

— Прости, Ген, — сказал он жестяным, ржавым голосом.

— Да что прости? — наклонил голову Гена. — Нормально всё — раскисать просто не нужно: ты же мужчина.

— Мужчина, мужчина, — согласился Домрачёв.