Баланс белого - Елена Мордовина Страница 11

Зашел Ольховский. Снял водолазку. Его тело затрещало и заискрилось статическими разрядами.

— Сейчас переодеваюсь и выходим. Все нормально?

Я вроде бы пришла в себя. Сидела и рассматривала книгу и ольховские безделушки. В наше время девушки стали совершенно простыми, как дикарки с островов: чтобы их привлекать и удерживать подле себя некоторое время, что составляло основное занятие Ольховского, необходимо дома иметь россыпи дешевых безделушек, картинок, колечек, бисерных игрушек и цеппелинов.

Андрюша, взяв некоторые из своих блокнотов, остальные так и оставил разбросанными по комнате, как будто уезжал на два дня и не страшился никакого урагана. Он знал, что вечером придет из конторы папа, но знал ли он, что вообще такое уезжать навсегда? Мы с ним ехали вместе, но совершенно по-разному, разными дорогами и даже в разные города.

Под конец он стал набивать свою одежду всякими нужными приспособлениями: даже в закатанном рукаве рубашки у него лежала расческа. Он любил частенько брать зеркало (его он тоже никогда не забывал), причесывать волосы набочок и глядеть на послушного мальчика Андрюшу.

— Ну что ж, присядем на дорожку.

Ольховский по-хозяйски извлек из шкафчика бутылочку рома, там оставалось немного, и разлил на четыре рюмки, затем отломил лист столетника и добавил каждому по капле зеленого сока.

Мы молча выпили и пошли одеваться. Я повязала на голову бандану и натянула ботинки. По грудинной кости стучал цеппелин.

Ольховский поправил пятку латунной лопаточкой, и мы вышли.

Подействовал ром. Меня настиг новый подъем настроения, я уже почувствовала себя вне этого города. Внешне это никак не проявлялось, я только слегка улыбалась от удовольствия. Наконец-то началось движение. Было так светло и спокойно.

Во дворе катались дети на роликовых коньках.

Кольчепа вскочил в машину и отъехал.

— Считай, свитер ты ему подарил.

— Вернет. Никуда не денется.

Энди понес мой рюкзак. Он продолжал давать нам советы и говорил с Ольховским о его паспорте, тому так и не удалось получить паспорт и он обходился справкой, что очень огорчало и беспокоило Энди.

Двор вызолотило солнце, осветило большеглазую Сейлормун, распятую на асфальте — казалось, сюда доносится дыхание Владивостока. Я невольно ухмыльнулась. Вдруг почувствовала себя персонажем какой-то би-бой манги.

Вторая волна была какой-то сонной. Встречные казались движущимися рельефами — как будто фигуры людей сами собой возникали в дымчатом кварце.

Из освещенной части улицы пружинистой походкой двигалась худенькая девушка в светлых клетчатых брюках. Она дошла до парикмахерского салона и резко повернула. Ее прыгающие волосы ритмично приоткрывали шейку. В руках она несла две рапиры. Рапиры тоже подрагивали в такт походке. Она пересекла улицу и исчезла в переулке, за углом желтого дома.

Мы направлялись к бабушке Ольховского, которая жила неподалеку.

Тучи окончательно рассеялись. На улицы и во дворы вернулось пастозное киевское лето, написанное густыми щедрыми мазками.

Цокали белки в ботаническом саду.

Бабушкин дворик был отгорожен от склона широкой каменной стеной, увитой хмелем.

Мы зашли в подъезд и поднялись на четвертый этаж по узким и высоким ступеням.

Прадедушка Ольховского, отец бабушки, пел на хорах Софийского собора с маленьким Сержем Лифарем, и бабушка по сию пору этим гордится. Он переживал, что бабушка начнет об этом рассказывать новой жертве (то есть мне) и задержит нас еще часа на полтора.

Здесь было темно, высокое полуциркульное окно между этажами было наглухо заколочено жестью. Мы подошли к тяжелой двери и постучали. Дверь нам открыла старуха, она не смотрела на нас и была занята тем, что выковыривала из волос шпильку, другую она слюнявила во рту, и ее седая голова дрожала и покачивалась на маленьком сухеньком теле. Мы вежливо поздоровались с ней.

Старуха благословила деток и наказала им быть осмотрительнее, после они обнялись, на меня она внимания не обращала, будто меня и вовсе не было, впрочем, она так из-за угла внимательно посматривала в мою сторону, когда советовала остерегаться сомнительных личностей. Вручила Андрюше целлофановый пакет, куда насыпала грильяж и маковых сушек.

Мы оставили ее, спустились и вышли, после чего Энди с нами попрощался, отдал мне рюкзак, и мы пошли к вокзалу.

У нас, наверное, был странный вид. Один Ольховский чего стоил. Фляжка на ремне, берет а la Че подоткнут за пояс, темные очки на глазах. Он такой задумчивый. Вожак с трезвым взглядом, устремленным вдаль. Андрюша стоял ко мне в профиль и смотрел в сторону, но на самом деле он поглядывал на меня, точно так же, как его бабушка за пару минут до этого.

Гнетущая пауза.

Так бывает, когда два чужих на самом деле человека едут в лифте к одному из них в квартиру заниматься любовью, когда им на самом деле даже нечего друг другу сказать, и как раз в лифте это становится понятно, потому что в остальное время они заняты разговорами о музыке, о готической сюите Бельмана и токате Видора, приготовлением чая или раздеванием. А тут вдруг такая пауза, когда становится ясно, насколько люди чужие друг другу, что у каждого свои мысли и свой мир. Они едут в одном лифте и находятся в разных мирах: он в своем придуманном мире, она — в своем, ведь этот момент — продолжение совершенно разных жизней, ненужных одна другой.

Ближе к вокзалу приходилось протискиваться через толпу. Мимо нас шли цыганята, у одного из них за спиной, в цветастой простыни, сидел малыш. За ними ковыляла пожилая горожанка с двумя детьми, шарнирные девушки вели остроносого добермана с кофейной попкой. Плаксивый мальчик в зеленом костюмчике кушал печенье и выплевывал крошки на папину грудь. Их едва успевала догонять беременная женщина в тонком платье (видно было, как под декоративной пряжкой шевелился ее гомункулус). Бомжи спали на парапетах.

Ольховский зашел купить сигарет. Навстречу мне двигался человек с удочкой и холщовой сумкой, он выпустил из сумки черного щенка спаниеля, и тот преданно побежал за первой попавшейся ногой, которая оказалась моей.

И только когда мы приблизились к вокзалу, я вдруг осознала, что мы до сих пор в Киеве, что я являюсь его частью, что это обычный день, что я сейчас могу зайти домой и пообедать, и жить дальше своей размеренной казарменной жизнью, и никто даже не заметит моего исчезновения.

У входа в здание вокзала стоял офицер, он останавливал всех граждан в военной форме и спрашивал у них документы.

Вдруг я почувствовала себя Джорджем Плейтеном, когда тот сбежал из Приюта, и ему все время казалось, что любой полицейский может его остановить и узнать, что он — Человек без Профессии.

Дым из огромных труб «Ленинской кузни» тенью падал на стены противоположных зданий, солнце будто не заходило туда, только золотило остистый силуэт города. Жуткое место — вокзал. Завод с гнилым прудом и корпусом, похожим на броненосец «Потемкин», КБ этого же завода и венерологический диспансер.