Тоннель - Туве Альстердаль Страница 10

Наверное, все то же самое, что обычно делают криминалисты на месте преступления и что легко можно увидеть в кино. Фотографировали и брали пробы.

Но можно ли считать это местом преступления?

Даниель безостановочно вышагивал по кухне, на секунду притормозил, чтобы выпить стакан воды, и снова принялся накручивать круги.

— Когда же нам сообщат подробности?

Я принялась выкладывать на стол муку, масло и сахар. Я чувствовала, что должна чем-то заняться, пока местная полиция оккупировала дом. От входной двери и через всю кухню протянулась дорожка землистых следов.

Выпечка, вот что первое пришло мне на ум. Аромат бисквита. В противовес сложившейся обстановке.

— Вот интересно, когда они начнут нас допрашивать? — не унимался Даниель.

Несмотря на то что никто из присутствующих в доме не понимал, о чем мы говорим, мы все равно разговаривали вполголоса. Не знаю, почему, но я ощущала некое подобие вины. Полицейский постарше, который был здесь, кажется, за главного, остановился рядом, изучая выщербленную стену. Для общения с ним приходилось обходиться жестами и скупым английским. Сотрудник помоложе владел языком чуть получше, он упомянул про переводчика, правда, не уточнил, когда тот подъедет. Как только мы показали, где находится труп, нас попросили покинуть место. Police work ^[6].

Я взбила яйца венчиком, чтобы не шуметь.

— Торопиться им некуда, — резонно заметила я. — Мы же все равно ничего не знаем. Что такого видели мы, чего не смогут разглядеть они?

— Просто немного странно, что мы вроде как не имеем ко всему этому никакого отношения. Все-таки это наш подвал.

— Как бы мы узнали о нем, если этого подвала нет ни на одном из наших чертежей?

— Интересно, сколько ему было лет. — Даниель поглядел в окно. Он сегодня весь день бы на нервах, метался от одного окна к другому. — О чем думает ребенок, забиваясь вот так в уголок, знал ли он, чем все для него закончится?

Вопросы, на которые не было ответа. Я подумала о войне, о коммунизме, о вине, датированном 1937 годом. Произошло ли это до, после или, может быть, намного раньше.

Я знала, что Даниель сделал снимки того места, после того как обнаружил меня в подвале и привел в чувство, когда мы промыли и перевязали мою руку и я напилась воды, натянула на себя толстые носки и закуталась в одеяло. Ранним утром, когда я еще спала, он спустился вниз, чтобы увидеть то, что увидела я.

— Ты заметил бутылки? — спросила я его.

— Какие бутылки?

— Те, что лежали рядом с телом. О которые я поранилась. Если они датированы тем же годом, что и наши, то выходит, он мог пролежать там как минимум с 1937 года.

— Меня больше занимает вопрос, сколько лет ему было, когда он умер. Лет десять?

— Наверное, или одиннадцать, двенадцать… — стоило мне начать думать об этом более конкретно, как расстояние, отделявшее меня от моих собственных детей, сразу стало заметным. Элмер по ту сторону Атлантики, и Мю на границе с полярным кругом. Минула вечность с тех пор, как они были маленькими, и в то же время это было как вчера. Я уже успела позвонить им и оставить сообщения на автоответчике, чтобы они перезвонили.

— Черт. — Даниель потянул пальцы, так что хрустнули суставы — дурная привычка, которой он обзавелся в прошлом году. — Не важно, что это случилось сто лет назад. Кто-то все равно должен был его искать.

Моя ладонь болезненно пульсировала вокруг раненого места. Временами слышались мужские голоса, слабо и глухо, так что нельзя было определить, откуда они доносятся.

В полицию мы позвонили только на следующее утро, после нескольких часов беспокойного сна урывками. Даже если речь шла о преступлении, все равно ребенок пролежал в туннеле очень долго. Ничего не изменится с новым восходом солнца. Оно и сейчас светило, все такое же жаркое, как и перед дождем. Мне нравилось, что зелень стала ярче и выглядела куда более живой, чем накануне. Конечно, все дело лишь в дожде, но вид умытой природы напомнил мне дни после маминой кончины. Я сидела и держала ее за руку, пока она цеплялась за каждый вздох. Судороги, когда она испустила последний. Но, когда я вышла от нее, природа ошеломила меня, буквально ослепила. Наверное, это близость к смерти так на меня повлияла. В душе словно что-то распахнулось настежь, открылся некий проход. Это мое состояние продлилось примерно четырнадцать дней. После чего мир снова стал обычным, бледнее и чуточку молчаливее.

Я истолкла сухари и запанировала форму. Даниель все это время молча стоял и глядел в окно, из которого открывался вид на реку.

— Нет, ну ты только погляди, — внезапно рассердился он. — Уже и зеваки появились.

— Что?

— И когда они только успели узнать? Теперь у нас не будет ни минуты покоя.

Я подошла к окну. Под пышной липой на холме у реки совершенно неподвижно стоял человек. С прямой, как палка, спиной, но осанка все равно выдавала его возраст. Он стоял, опершись рукой о ствол дерева.

Садовник. Я совсем забыла про него. Накануне вечером я рассказала Даниелю о визите Яна Кахуды, упомянув, что просила его зайти к нам в самом скором времени.

— Пожалуй, будет лучше, если ты не станешь ничего ему об этом говорить, — решил Даниель, когда я принялась обуваться, чтобы выйти. — В конце концов, это не наше дело решать, что можно рассказывать, а что нет.

* * *

На пороге меня встретило жалобное мяуканье. При появлении чужих кошка предпочла скрыться на время, и я совсем забыла накормить ее завтраком. Полицейские машины были небрежно припаркованы на траве перед домом.

Старый садовник по-прежнему стоял под липой, на ковре из желтых цветов. Вокруг цвели лютики и одуванчики.

— Что случилось? — спросил он, когда я приблизилась.

— Мы сделали в подвале несколько старинных находок, — объяснила я, — ничего страшного. Полиция захотела взглянуть на них, так что дома у нас сейчас небольшой раскардаш.

— Я могу прийти в другой день.

— Мы могли хотя бы прогуляться по саду. Что скажете?

— Я не знаю…

— Это пойдет только на пользу — выбраться на часок из дома.

Я попросила старика немного подождать, вернулась в кухню и открыла банку кошачьей еды, не выдержав настойчивых воплей Мадам Бовари. Даниель предпочел остаться дома. Кто-то же должен за ними присматривать, сказал он, указав кивком на лестницу в подвал.

Боже, какое это было счастье вновь вдохнуть свежий воздух, ощутить тепло солнечных лучей на коже, услышать жужжание шмеля. Садовник стыдливо извинился за то, что сад такой запущенный, словно это была его вина. Перед чудесными алыми розами и мелкими желто-белыми розочками у восточной стены дома он с почтением остановился и перечислил мне сорта: «Роза де Решт» и «Роза серафини», «Комте де Шамборд» — ах, какие названия! «Сувенир де ла Малмезон» и «Роза Мунди», с потрясающими розово-красными полосатыми кустами. Их следовало обрезать ранней весной, когда еще не распустилась листва на деревьях. Старик осторожно погладил один куст, который я даже не заметила, когда он успел распуститься: светлые розочки на макушке к середине куста постепенно темнели и у самой земли становились почти пурпурными. Мне понравился их чуть сладковатый аромат. Словно мед и масло.