Кровавый приговор - Маурицио де Джованни

Во второй половине дня пролился дождь — последний дождь зимы, но никто не мог об этом знать. Мокрая мостовая отражала слабый свет фонарей, которые теперь висели над улицей неподвижно, потому что ветра не было. В этот вечерний час светились только окна парикмахерской. Внутри был виден мужчина, натиравший до блеска латунную раму зеркала, — парикмахер Чиро Эспозито.

Чиро невероятно гордился своей профессией. Он начал учиться парикмахерскому делу с детства и смел не одну бочку волос с пола этого заведения, которое принадлежало сначала его деду, а потом отцу. С ним обращались точно так же, как с остальными работниками; ему даже доставалось чуть больше затрещин за то, что опаздывал на несколько секунд, подавая бритву или влажное полотенце. Но это пошло ему на пользу. Тогда так же, как теперь, у него были клиенты не только из квартала Санита, но и из дальнего Каподимонте. У парикмахера были с ними прекрасные отношения: он хорошо знал, что мужчины приходят в парикмахерскую не только чтобы привести в порядок волосы и бороду, а главным образом для того, чтобы ненадолго освободиться от работы и жены, а некоторые — и от партии. У него развилось особое чувство, которое подсказывало ему, когда надо болтать, а когда молчать, и научило всегда находить, что сказать на любимые людьми темы.

Он стал большим знатоком в вопросах футбола, женщин, денег и цен, чести и бесчестья. Политики он избегал: в те дни она была опасной темой. Уличный торговец фруктами однажды посетовал, что ему трудно получить товар для продажи, так четыре типа, которых никогда не видели в этом квартале, сломали его тележку и обозвали «свиньей-пораженцем». Избегал парикмахер и сплетен: тут никогда невозможно быть уверенным. Он гордился тем, что его салон был чем-то вроде клуба. Именно по этой причине его тревожило случившееся месяц назад происшествие, которое бросило тень на его почтенное заведение.

В его парикмахерской человек убил себя. Это был давний клиент, который ходил в салон еще при отце Чиро, жизнерадостный по натуре, шумно проявлявший любое свое чувство. Он постоянно жаловался на жену, детей и вечную нехватку денег; был государственным служащим, но Чиро не помнил, где тот служил, а может быть, и никогда не знал этого. В последнее время перед самоубийством он стал мрачным и рассеянным, больше не разговаривал и не смеялся знаменитым шуткам Чиро: жена бросила его и забрала с собой их двоих детей.

И вот совершенно неожиданно, когда Чиро бережно проводил бритвой по его левой бакенбарде, этот человек схватил руку парикмахера за запястье и всего одним решительным движением перерезал себе горло от уха до уха. На счастье Чиро, в этот момент рядом были его помощник и два клиента, иначе было бы невозможно убедить полицейских и прокурора, что это самоубийство. Чиро сразу же все убрал, на следующий день не стал открывать парикмахерскую и старательно следил за тем, чтобы о случившемся ничего не стало известно. Помогло ему то, что самоубийца был из другого квартала. В таком суеверном городе его парикмахерская едва не приобрела дурную славу.

Именно об этом Чиро Эспозито думал в тот последний вечер зимы, закончив уборку и приготовившись задвинуть два тяжелых деревянных засова, которые защищали дверь парикмахерской. Он единственный здесь, на улице Сальватора Розы, заканчивал работать так поздно.

Но его рабочий день еще не закончился: в парикмахерскую вошел мужчина и пробормотал:

— Здравствуйте.

Чиро узнал его: это был один из самых странных клиентов. Худой, среднего роста, молчаливый. Возраст — около тридцати. Смуглый, губы тонкие. Никаких особых примет, кроме глаз — зеленых, с неподвижным, словно остекленевшим взглядом, и того, что он никогда, даже в разгар зимы, не носил шляпу. Чиро мало знал о нем, но от того, что знал, беспокойство, которое он всегда испытывал, когда этот человек был рядом, становилось сильнее. В такие времена, как сейчас, не стоило раздражать клиентов, особенно постоянных, а этот как раз был не из самых легких. Поздоровавшись в ответ, парикмахер сел, закрыл глаза, словно заснул, и, выпрямившись в своем кресле, словно мумия, произнес:

— Добрый вечер, доктор. Что будем делать?

— Спасибо, только подстричь волосы. Не очень коротко. И побыстрее.

— Да, синьор. Мигом закончу и отпущу вас. Садитесь.

Клиент тоже сел и огляделся. А потом вдруг вздрогнул и на секунду задержал дыхание. Он посмотрел на кресло в глубине зала — то, где закончил свой век самоубийца. Или это только показалось Чиро? Парикмахер подумал, что мысль о той смерти становится у него навязчивой идеей: ему кажется, что все, кто входит к нему, замечают пятна крови, которые он так старательно смыл.

Клиент резким движением откинул со лба непослушную прядь волос, конец которой падал на его тонкий нос. При искусственном освещении он выглядел как человек с больной печенью: смуглая коричневая кожа побледнела и казалась желтоватой. Он вздохнул и закрыл глаза.

— Доктор, вы хорошо себя чувствуете? Может быть, я принесу вам стакан воды?

— Нет, нет. Но, пожалуйста, работайте быстрее.

Чиро стал быстро подстригать ему волосы на затылке. Он не мог знать, что именно старался не видеть клиент, закрывший глаза.

А клиент видел, что в глубине зала сидит в кресле мужчина — голова свесилась на грудь, руки бессильно упали на колени, вокруг шеи — черная парикмахерская салфетка, завязанная сзади. А над самой салфеткой огромная рана в форме дуги; такой линией дети рисуют улыбку. Из раны ритмично выплескивалась волна крови. Хотя веки позднего посетителя были плотно сжаты, он знал, что мертвец медленно поворачивает к нему голову: услышал легкий щелчок шейных позвонков, а потом влажный звук трущихся один о другой краев раны.

«Хотел бы я услышать, что сейчас говорит эта шлюха теперь, когда я отнял у детей отца».

Клиент поднес ладонь к виску. Чиро нервничал все больше: в этот поздний час уже никто не проходил мимо, а его лентяй-помощник недавно ушел. Что еще могло случиться? Ножницы лязгали все быстрей. Клиент заставлял себя держать глаза закрытыми. Парикмахер вытер со лба крупные капли пота: казалось, у него начался жар.

— Мы почти закончили, доктор. Еще две минуты, и я вас отпущу.

Мертвец в глубине зала продолжал повторять свою жалобу. За широко распахнутой дверью на молчащей улице весна ждала своего часа. Казалось, что и воздух неподвижно замер в ожидании.

Клиент слышал щелчки, похожие на тиканье часов. Половинки ножниц сходились и расходились с бешеной скоростью, словно клешни обезумевшего животного. Что ты хочешь увидеть? Теперь ты уже ничего никогда не узнаешь — ни того, что говорит эта шлюха, и ничего «либо другого».

Парикмахер с глубоким вздохом развязал салфетку и снял ее с шеи клиента.

— Готово, доктор!