Наследие да Винчи - Льюис Пэрдью

Воскресенье, 2 июля

Он любил убивать. Ожидание убийства — единственное, от чего ему бывало тревожно. И он тревожился сейчас, среди камней, уберегающих от жары снаружи.

Тыльной стороной руки мужчина стер крошечные бисерины пота, которые собрались на верхней губе несмотря на прохладу рукотворной пещеры. Он украдкой осмотрелся, стараясь сделать вид, что его интересует месса. Да, подумал он, пещера, созданная человеком из мрамора Эльбы, африканского золота и прочих богатств, привезенных со всего света. Он ненавидел церкви — всякие, но особенно те, над созданием которых тысячи людей трудились всю свою жизнь. Церкви и пещеры. Обители каменного века, где думают, как в каменном веке.

— Господь сил, — пели в унисон прихожане, — полны небеса и земля славы Твоей.

Стараясь не выделяться, мужчина бормотал вместе со всеми на ломаном итальянском. Он рассматривал тщательно прорисованные изображения святых и ангелов, серафимов и херувимов, украшавшие стены пещеры. И ярким контрастом этому великолепию были люди: бедняки и мещане, они сидели натянуто, непривычные к одежде, в которой ходили только к мессе. Руки у мужчин мозолистые, волосы им стригли скорее всего жены. Сами жены — в теле, но эта полнота придавала им некое достоинство. Среди них с ноги на ногу переминались дети — им хотелось оказаться где угодно, лишь бы подальше отсюда.

Из серой непримечательной толпы, словно жемчуг на вспаханном поле, выделялись туристы — как он понял, в основном — американцы, хорошо одетые, причесанные, откормленные, такие же, как и он. При своих шести с лишним футах мужчина был повыше остальных, но его тоже можно было принять за американского туриста. Эту непоправимую ошибку сделал уже не один человек.

— Осанна в вышних, — читал мужчина, глядя в молитвенник.

— Благословен грядущий во имя Господне.

Впереди беспокойно ерзал мальчишка лет девяти: служба ему наскучила, собор его, похоже, не привлекал — Пизанский собор, рядом с которым находится знаменитая Падающая башня.

— Осанна в вышних.

Паства затихла, а священник, облаченный в красную шелковую ризу по случаю второго июля, праздника крови Христовой, продолжил мессу на итальянском.

Мужчина стер с верхней губы вновь собравшийся пот и нервно провел рукой по своим песочным волосам. Он осматривал неф, а слова мессы омывали его. В отличие от большинства соборов, неф здесь был хорошо освещен: в самом верху располагалось огромное окно, через которое внутрь лился свет. Массивная бронзовая лампа — ее называли еще лампой Галилея — легонько, почти незаметно покачивалась от движения воздуха.

Мужчина встревоженно взглянул вверх на огражденный перекидной мостик, что тянулся почти у самого потолка огромного собора, и единственную дверь, к которой он вел. От двери взгляд его медленно опустился вниз, на инкрустированный золотом образ Спасителя, и далее к алтарю с внушительным бронзовым распятием шести футов высотой, работы скульптора… он попытался вспомнить… Джамболонья. [1]Да, подумал мужчина, это был Джамболонья. Господи, чего могла бы достичь цивилизация, если бы талантливейшие люди не тратили все свое время, вырезая, отливая и раскрашивая кресты.

— Но в тот самый вечер, — пропел священник, — Он явил величайшее доказательство любви Своей. Он взял в руки хлеб. — Священник взял хлеб и возвел очи горе. Мужчина тоже посмотрел вверх, бросив украдкой еще один взгляд на перила и дверь. — Он поблагодарил вас, благословенные… — Священник перекрестил хлеб. — И потом Он преломил хлеб и отдал его друзьям.

Не отводя сосредоточенного взгляда холодных голубых глаз от алтаря, мужчина запустил руку под пиджак, сшитый на заказ французским портным, и кончиками пальцев коснулся ручки своей «сесчепиты». Наполнившись уверенностью, рука вернулась к бедру. Мальчишка впереди беспокойно стучал по полу носками дешевых ботинок. Этот частый перестук действовал мужчине на нервы.

Запах ладана становился все сильнее, цвета собора — все ярче. Мужчина кожей чувствовал все слои одежды, влажно облегавшей тело. В таких ситуациях чувства его обостряются. Он любил убивать; убивая, он ощущал себя живым.

— Когда окончилась вечеря, — продолжал священник, поднимая обеими руками потир, — Он, взяв чашу и благодарив, сказал: Пейте из нее все… — Мышцы мужчины напряглись, словно натянутые канаты. — Ибо сие есть Кровь Моего Нового Завета… — Он поднял взгляд на дверь над алтарем. — За многих изливаемая…

Душераздирающий крик ужаса пронзил собор. Вниз с шумом пролетел худенький мужчина со связанными руками и ногами; его шея была обвязана прочной нейлоновой веревкой, которой пользуются скалолазы.

— Не-е-е-ет, — падая, вопил мужчина по-немецки. — О боже! Не-е-ет!

Пока тело падало, разрезая криком тишину воскресного утра, блондин встал и направился к двери; мальчишка перестал стучать по полу. Священник выронил инкрустированный драгоценными камнями потир, и тот со стуком скатился по ступенькам алтаря, разливая освященное вино.

Нейлоновый канат вдруг натянулся, и петля, захлестнув тонкую шею, придушила крик. Но эластичная веревка растягивалась, и тело падало, пока человек не ударился о мраморный пол. Глухо хрустнули кости.

Блондин был уже на полпути к выходу, когда веревка спружинила до первоначальной длины, и переломанное тело рванулось вверх, к алтарю. Паства затаила дыхание, и в тишине казалось, что время и сила притяжения замерли. На краткий зловещий миг тело словно зависло над алтарем. А в следующее мгновенье тощий мужчина оказался насажен животом на верхушку креста Джамболоньи.