Лестница на шкаф - Михаил Юдсон Страница 99

2

— Иттить те десять казней в душу! — внезапно заорали за стенкой. Лежащий на кровати вздрогнул и уронил тетрадь на грудь.

— Гик… ик… гиксосы ссаные! Пастушья сыть, язви ея! Их пасут, они крепчают! — продолжали охрипло.

— Ты не прав, милый друг, — отвечали рассудительно. — Такое кислое агаданье составляет только стыд твоей голове. Сутеха в том…

— Тфилин на пятку натяну! Трожь нож!

«Выселенец с разумником схлестнулись, надравшись, — подумал лежащий лениво. — Мозгодолбы непрошибаемые, начетчики вечные, записные. Все никак не поделят, что до́лжно — резать или стричь?»

Дверь-фанерка в комнатушку скрипуче приоткрылась, и в щель кривым боком пролез дружинный вестовой, он же так называемый попыхач — штабной шнырь Шнеур-Залман. Грамотно проник, осторожно — не распахивая, упаси Лазарь, дверь настежь, а то бы грохнулся сверху предохранительный чугунок с давнишней окаменевшей кашей — и по башке убогому. В разных звеньях всякие свои ловухи и причуды встречались — вдруг наточенный зазубренный штырь из стены выскочит или дымовой пистон над ухом бабахнет. Веревку тоже еще протянут у порожка, а на тумбочке самострел приладят…

Шнеур-Залман достал из штанов жеваную бумажку с каракулями, бережно разгладил и забубнил, запинаясь:

— Младший часовой звена «розы» Иль Тишайший озаряется светом Стражи вне очереди к радости сего числа сей же час…

Он бросил бумажку на пол, пихнул ее ногой под кровать и прибавил:

— Идитя… Сад сторожитя… Шама кличут со штабу… Бегма штоб, стрелой…

Иль зевнул и потянулся:

— Ты на кого питу крошишь, подчасок? — спросил он сурово. — Ну-ка, принял строевую стойку с двойной честью!

Но Шнеур не отставал, а неуклюже принялся дергать его за ногу:

— Тишка, вставайтя! Скореича…

— Какой я тебе Тишка?! — скривился Иль. — Сперва обувняк надрай, придурня…

Загнутые желтые ногти на ногах отрастил вкривь, как у орла, — хоть по Столбам лазай! Он с презрением посмотрел на пыльные сандалики Залмана.

Штабной дурачок с радостным упрямством тянул на себя простыню:

— Идитя… Тятя сменку сменил…

«Запустить в него сапогом? — подумал Иль печально. — Гореносец колченогий, подстилка Леви-полковничья… Шалишь! Я же только что с ночной вернулся, только лишь слопал засохший завтрак и прилег почитать пред тем как почивать. Так нет — по новой в конвой… День на ветер…»

Не пойду, решил он, не моя смена, не нашего звена черед, вечный здешний бардак, проделки председалища дружины полковника Леви. Тятеобразный полковник (малость уже ку-ку) часто тасовал расписание, причем так — ездил по коридору казармы на чем-то вроде табуретки с педалями, трезвонил в звонок и метал ножичек в двери комнат: «Все цветы мне надоели, кроме…» Куда воткнется, тем и выпадало тащиться на смену. А куда денешься. Хрисдуй и не греши! Утирай слезы несчастным!

Иль сунул заветную записную тетрадь под матрас, сел на кровати и, зевая, почесал босые ноги одну о другую — подзаряжаясь энергией. Как там в Саду нынче, интересно (да неинтересно) — сбежал кто или так обошлось. Аразы, возможно, опять за старое… Из Сада всегда новости. Например, вдруг Страж укусил араза. Он покряхтел: «Ох, битвы, битвы наши тяжкие». Потом, напружинившись, рывком спрыгнул с койки и махом, за положенные сорок пять секух, облачился — натянул штаны и рубаху цвета хаки с молоком (чистая шерсть пополам со льном), подпоясался витым шнуром, отделяя верхнюю половину тулова от нижней, нечистой, влез в сапоги мягкой красноватой кожи («красные ботинки», привилегия Стражей, песчаные чуни), на голову — круглую пилотку-«кипку», через плечо табельное оружьишко, бацбум — складной автомат-пищаль «кузя» (в домашних условиях ствол пробкой закрыт по уставу — ну так отвинтил споро, продул дуло). Пристегнул нагрудник из бронепластика, приладил набрюшник с песком. Ну, на боку — меч в кожаных ножнах, серебряная фляжка, губная гармошка (по замыслу замполита Авимелеха для эстетического роста на посту Стражу должно музицировать). На запястье круглый «командирский» хронометр с фосфоресцирующим в ночи циферблатом, закрытым днем специальной тряпочкой, чтоб на солнце не бликовал, а то аразы углядят да пульнут камнем — и пожалуйте в больничку… Одевался с привычным отвращением — каждый раз погружение, вливание себя в замкнутую, стискивающую форму, самохомут хакизма, с понуканием повелевать — рвать хочется… Расправил оливковые листки на погончиках, сдвинул «кипку» чуть на ухо, притопнул — готов!

Шнеур-Залман только ноготь грыз, сопя. Чрезмерно почтителен. Усердное ничтожество. Дать ему слегка пинка — вперед, на выход! Стали спускаться по лестнице. Лестница в казарме винтовая, железная, без перил — спускаешься спирально по дребезжащим ступенькам, как по нарезному стволу автомата «кузи», вглубь («Образно, солдатик!» — похвалил бы любезный замполит Авимелех). Вообще, конечно, заимствованная шаткая конструкция — подражание чему-то древнему, смешенно-башенному. Хлоркой на лестнице несло, как с аналоя — аразы-уборщики расстарались. Первое приходящее — потравить нас хотят, чуханы, напрочь, чтоб самим пировать на просторе. Еще гвоздей ржавых из ран столбняково гноящихся для верности понавтыкают в стену — все бока обдерешь. Иль спускался, прихрамывая, — на левую ногу второпях напялил сапог с правой ноги. Хорошо, портянки не перепутал. Шнеур-Залман ретиво сопел сзади, припевая «хака-дака!», чуть в спину не пихал. Пыхтел старательно, отвоевывал ступеньку за ступенькой — сам весь наперекосяк, а спуску не дает! Больно прыток. При этом Залман дополнительно зудел в затылок, рассказывал:

— Вот, послали меня за тобой — иди, говорят, и приведи его. Я говорю угу, слушаюсь, и пошел, и пришел, и давай тебя поднимать на врага, потому что в тетрадке учат — проснись раньше и пусти стрелу первым, а причем надобно учесть, что «проснись» здесь имеет четыре смысла, а он, Шнеур, знает и пятый, в рифму, но его за это раз сладкого лишили и чуть ушей перед строем не лишился, так надрали…

«Разговорчивый, шнурок, — мельком отметил для себя Иль. — Слишком боек». Матвей даже предупреждал — хлестнешь его кнутиком, просто из ласки, отпустишь подлещика, а он голову поворотит и смотрит как-то запоминающе…

Внизу в прихожке уже ждали остальные розаны из его родимого звена — надзорсостав, «розенлузеры», как приклеил ядовитый зампотылу Рувим. Сидели на железных табуретках, нарочно злобно раскачивались, царапая мраморный пол, портя добро, — вечно мрачный символ невротика Марк, мягкостелька-пройдоха Матвей, робко моргающий слабосилка Яша Без — вся ячейка в сборе, все эти донельзя надоевшие уроды. Бородавочники в касках с подбородочниками! О, отвяньте от меня, цветы-говоноеды о четырех лепестках! Грешной квадратный трехчлен! Нары-то в каморе рядом, впритык! Марк, зоологический аразофоб, заливисто храпит, как Берл Болезный в логове благом, Матвей гулко возвращает ветры («на други своя», — бормочет довольно), Яша кричит во снах: «За ноги, за ноги нижние его, сукаря, держи, краснозонника, погоны вырезай!» — что уж там ему, книжнику, видится?.. Эх, маразм казармы! Лежишь без сна, без деятельного бдения… Розарий! Вытащили их на смену кого откуда — у насупленного Марка волосы были всколоченные, мокрые, Матвей озабоченно ощупывал ширинку, проверял крючки, Яша Без дожевывал, давясь, питу с жирным кусом и облизывал пальцы. Всех согнали, никто не избег… «Любишь ближнего? Кушать люблю, а так не очень». У-y, живоглоты! Устав гласит — «розы» прекрасны по форме. Ага. Теоришка. Форма на них как раз мятая, немытая, в пятнах, погоны тряпичные, звездочки чернилами… И запах. Обонятельная луковица рыдает.