Замыкающий - Валентина Сидоренко Страница 98

Она помолчала.

– А как бы хотела тебе родить… Да уж все – отрожала!

У развилки дорог он ее высадил.

– В Култук не поеду, – сказала она. – Прямо через Улан-Удэ в Иркутск.

Георгий дал ей денег на дорогу и на первое прожитье. Последний раз поели вместе из сумки, приготовленной Клавдией, на чистом полотенце, которое она обязательно клала ему в дорогу вместе с переменой одежды и белья. Прощались недолго – он и так отстал от колонны. А потом все смотрел в боковое зеркальце, как она стоит посреди росстани, худая, одинокая, неуверенно подняв ему вослед руку. И на какой-то миг вспомнил о той веселой офицерше и померещилось, что она вместо Милки. Он встряхнул головой и увидал, как пробежала Милка за машиной, потом с отчаяньем махнула рукою и села посреди дороги, обхватив голову обеими руками. «Плачет», – подумал он, но не остановил машину.

Милка как в воду глядела. Клавдия, конечно, сразу все узнала. Кто-то из шоферов проговорился жене, но и, конечно, весь Култук в очередной раз оживился. Клавдия молчала какое-то время, молчал и он, перейдя ночевать в столярку. По первым снегам она пришла к нему ночью. А через девять месяцев принесла Пашку. Как две капли воды похожего на Милку, только в мужском исполнении. Пашу из всех своих детей Клавдия больше всех и любит. Последыша. Как старики по селу говорят – последыши-запердыши.

Где он сейчас?! Сын! Отрочатко! Павел! О господи-Господи, нечаянный, забалованный! А вот поди ж ты, ему и досталось. Только-только на свет вылупился. Ночью с Клавдией проснутся – и оба молчат, молчат… Георгий встанет, уйдет в столярку. Она за ним. Так за друг дружкою и ходят. И куда она сейчас без него? С ее ногами. К вечеру уж и не передвигает их. «Ах ты, Пашка-Пашка! Ах, Пашка, сынок! Что ж ты молчишь, отрочатко ты наше, надеждушка?»

* * *

Шофер попался молодой, веселый, трепался складно и весь лоснился здоровой мужицкой жадностью и жизнелюбием. На новорусского он не тянул по машинешке и по обивке ее, да и не остановился бы перед нею новорусский – не интердевочка, но по обложившим его ярко выраженную плоть жирам и довольствию на молодом лице было видно, что мужик совсем не бедствует и по нынешним временам. «Тьфу, тьфу, тьфу», – про себя отогнала левого Милка, она верила в приметы, и какой человек начнет торговый путь, такая должна быть торговля, так думала она. Когда-то же должно повезти, легчала она от сочно улыбающегося рта попутчика. Долгов немеряно! Иной раз просыпается в поту от мысли: чем все это кончится? Рыжая эта, друг называется!

«Иди, Милка, к Маринке, иди к Маринке, зовет тебя. Хоть копейка водиться будет. Дом поправишь, Тольку вылечишь».

Вылечила. Их, алкашей, могила исправит. Как горбачей… И за что все на нее? Только на нее.

– Ты что ж, из новорусских, что ли, – спросила она мужика, – дела проворачивашь?

– Проворачиваю. Такие дела, что шкура лезет. Куда деваться.

– А машинешька-то че-то неважная. Они же любят лимузины.

– У него этих машин. На все случаи жизни. Я старого возил в Аршан. Хитрый жид. Он на лимузине не ездит. Он скромненько. И там, на Аршане, каждую копеечку будет высчитывать-просчитывать. Изображать из себя рядового пенсионера. Никому в голову не придет его обирать или просить что-либо. Вот сыночек его Лева… Это Лева так Лева! – Тебе далеко? – спросил он.

– На серпантин.

– Торговать. Поздновато.

– А туда не опоздаешь, – вздохнула Милка. – Он у меня вот где, этот серпантин. – Она провела ладонью по шее, как ножом. – Пролететь бы его навсегда.

– Можем и пролететь, – весело нажал на газ шофер и как-то с интересом глянул на нее.

Милка приосанилась и, поглядевшись в зеркальце, поправила искусственную челку парика.

– Я ведь могу и до Иркутска пролететь, – радостно сообщил шофер.

Милка кокетливо улыбнулась ему.

– Ну дак что – там Лева?! – спросила она, поигрывая глазами, и подумала: «На меня еще вон как смотрят».

– Лева-то, Лев Семенович… Этот… не вышепчешь. Его только на «тойоте» возили. Еще и недоволен. По отелям. Б…дей ему со всех заведений. Один раз накладочка вышла. Две лярвы в одно время приехали. Давай, слушай, ругаться, требовать. Ну умора! Хозяйкам звонят. Так им не терпится поработать. Ну он, мол, оплачу. Они давай фардыбачить… Он даже мне одну предложил.

Милка хохотнула, но подумала невесело: «Однако отстала я от жизни. Вон че делают. Вполне легально».

– Но я отказался. Нет уж. Даром не надь.

– Так уж не надь?! – кокетливо переспросила Милка.

Они подъезжали к серпантину. Милка раскрыла сумочку, выбирая между полтиной и десяткой. Рука уже вынула пятидесятку.

– Может, хочешь обслужить, бабушка?!

– Че это? Какая я тебе бабушка? – Милка нервно смяла пятидесятку и бросила ее в сумочку. Вынула десятку, подавая ему. – Тут ехать два шага. Я из-за баула.

– Потому и пожалел, бабуля. – Шофер вышел из машины, открыл багажник. На баул он положил наверх пятидесятку:

– На разживу, сдачу сдавать. А то, поди, нечем. Свою попортила.

Бабы уже выстроились в рядок, все как одна смотрят на Милку. Пришлось подобраться. Шоферюга, конечно, заметил.

– Смешная ты, бабка. Штаны напялила, папаху эту…

– Тебя не спросила, – ляпнула Милка и кинула пятидесятку ему на закрытый багажник.

Тот только дверцей хлопнул и машина скрылась за поворотом. Ветер сорвал кредитку, она влепилась Милке на куртку, прямо на грудь.

– Ты чего это? – спросила подходя Рыжая. – Чего деньгами кидаешься?!

– Тебя не спросила, – недовольно ответила Милка.

Утро было испорчено. Вот всегда так. Только рот разинешь на что-то, а тебе кукиш. Она шмыгнула носом и деловито кинула купюру в сумочку, потом достала свою и разгладила ее на сумочке.

– Хрен с ней, с бабкою, зато столько же заработала. Видала, – сказала она Нинке, – пока ехала, заработала.

– Чем?!

– Местом одним. Ты вот так сумей.

– Дура ты старая. Хозяйка уже прибегала, орала. Ты бы к вечеру явилась! На машине, что ты, барыня! Хоть бы на автобус заработала. Пятидесятками разбрасываться.

– Ну, хватит базарить. Без тебя тошно. – Милка подтащила свой баул к Нинкиному прилавку, отдуваясь, раскрыла его, вынула раздвижной стульчик и зонт. Нинка подносила ей ящики для прилавка.

– Ты о чем-нибудь думаешь? Артистка, блин. Она с тебя шкуру сдерет. Барыня какая! Зонтик, салфетки…

Милка молча раскладывала на ящик клеенки, на них белые скатерочки. Она видела все это и в Москве, и в Иркутске, потом лотки, за которыми не поленилась съездить в Иркутск, все разложила, украсила и села на раздвижной стульчик. Потом вынула из кармана зеркальце, пригладила к вискам кольца парика. Надо бы новый, да сейчас не на что. Подкрасила губы и внимательно всмотрелась в собственное лицо. Брешет, шкура жирная, решила она. Никакая еще не бабуля. Она бросила зеркальце в сумочку и огляделась.