Деревенский бунт - Анатолий Байбородин Страница 95

Долго ли, коротко ли, стали голубки ворковать вечерами, беседовать об искусстве; и однажды учитель, когда остались с глазу на глаз, повеличал Клавдию Моной Лизой кисти художника Леонардо да Винчи. Тут Клавдия и ошалела, хотя поправила учителя: дескать, на Мону Лизу смахивает доярка Дуся Машанова, а она – толстопятая замоскворецкая купчиха, что сошла с кустодиевского холста.

И все же учительские речи сладостно встревожили Клавдию… баба – горшок, что не влей, всё кипит… и, будучи в районном селе, спросила в книжной лавке «Мону Лизу»…

– Разобрали «Мону Лизу», девушка, – развела руками пожилая торговка.

– Разобрали… – печально, но понятливо вздохнула Клавдия и подумала: «Моны Лизы» сроду не залёживаются…» – А «купчихи» Кустодиева есть?..

– «Купчихи»-то есть в заначке… хотя и на «купчих» нынче большой спрос… – ответила торговка, приволокла репродукцию в резной золочённой раме и пояснила: – «Красавица», Кустодиев…

Оглядела Клавдия нагую, обильную красу – русую косу, но постеснялась брать, хотя, пожалев торговку, что волокла из чулана тяжкую картину, и чтобы внести хоть малую лепту в торговую выручку, взяла картину Васнецова, где Иван-царевич, обняв царевну Елену, скачет на Сером волке сквозь угрюмую, дремучую тайгу. Клавдии померещилось: Иван-царевич похож на школьного учителя, а ежели бы с русой бородкой, то смахивал бы и на красавца-жениха, что перед венчанием в храме держал невесту за бледную, яко свеча, сухонькую ручку, ожидаюче глядя на алтарь, откуда явится батюшка. Обручение и венчание Клавдия узрела, словно чудо, в далёком студенчестве, когда вещим ветром занесло деваху в храм, чудом не порушенный в зловещую хрущёвскую «оттепель». Ночами …спала она теперь порознь с мужем, в горнице, на тахте… а ино и посередь дня блазнилось грешной: она и учитель замерли пред святым аналоем и ждут, когда батюшка нанижет золотые кольца на их персты и возложит венцы на их счастливые головушки…

* * *

Когда сосны алели в закатном зареве, покровский народец видел: чудная парочка… баран да ярочка… за околицей бродят, а может, и блудят; а бобылка божилась, что Кланька по давнишней дружбе поведала о роковой страсти: мол, однажды не удержалась и поцеловала учителя в губы, а парень испуганно шатнулся: «Что вы творите, Клавдия Ивановна?! Я же вас люблю платонически…» «Это чо, через плетень?..» – заржали бы деревенские мужики, словно жеребцы застоялые.

Саня Щеглов, муж Клавдии, знатный деревенский плотник, как и водится у мужей, последний проведал о том, что баба его хвостом вертит; и когда лоб зачесался …видно, рога режутся… поинтересовался:

– Ну, что, Полоротова… – В сердцах Саня обзывал бабу девичьей фамилией. – На мужиков потянуло?! Романов начиталась, прекраса-кобыла савраса?!

Клавдия в отличие от иных библиотекарей любила читать; в избе, бывало, ни убору, ни прибору, мужик голодный, а баба посиживает с книгой возле окна, и на Санино ворчание ухом не ведёт. Махнёт Саня рукой, напялит фартук и самолично жарит, парит, а надо, так и бельишко постирает в машинке. Проведав о сём, Санины родичи осудили невестку: мать, жалеючи сына, плакала, отец велел чаще поколачивать Кланьку, а баба Ксюша горько пожалела, что присушила девку малиновым вареньем, над коим шептала любовную присушку. И до умопомрачения начиталась Клавдия любовных историй, коими избы-читальни кишмя кишели, и даже осилила куртуазный роман о рыцаре Тристане и принцессе Изольде, отчего легко пал на душу и роковой шекспировский роман, после которого сельская книгочея иногда печально и певуче шептала: «…нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте…», при сём вздыхала, как вздыхают коровы, тоскливо пережёвывая сухую солому, поминая летнее разноцветье-разнотравье, где кружил породистый бычок.

…Канет четверть века, и, поминая сладостные страдания, Клавдия, детная баба, услышит потеху, поведанную здешним батюшкой, отцом Евгением, гостившим в итальянском городе Верона, что ославился любострастием Ромео Монтекки и Джульетты Капулетти.

…Туристы, коли без Бога и царя в пустозвонной башке, оказавшись подле статуй …собачушка, кошурка, дойная корова, скаковой жеребец… загадав желание, исподтишка ли, откровенно ли потрут где нос, где хвост; в Вероне же, пробившись к статуе Джульетты, трут её бронзовую грудь, тьмою рук вышарканную до серебристого блеска, при сём c пеной на губах бормочут заклинания; и благо… благо, что рядом нет Ромео, а то и Ромео бы потёрли…

Волновалась Клавдия, читая любострастные романы, а уж как дошла до блудных сказов Ивана Бунина, то и вовсе ошалела от блажных мечтаний, правда, всякий раз краснела, словно юная гимназистка, когда писатель откровенно живописал тёмный мимоходный блуд, что и смертный грех, и походил бы на грубые звериные случки, кабы не столь нежный стиль изложения.

Блуждая в любовных историях, воображая себя Изольдой, Джульеттой, бедной Лизой, тургеневской девицей, бунинской Русей либо иной дамой сердца, воспетой любострастными певцами, Клавдия пыталась вообразить Тристаном или иным рыцарем своего приземистого, косолапого мужа, но выходило горько и смешно: Саня – рыцарь?.. Кого смешить?! И теперь, слушая школьного учителя …вот рыцарь сердца!.. Клавдия гадала: каким шалым ветром занесло её, высокую, статную, с институтским «поплавком» ^[162], в жены к недомерку Сане Щеглову?.. Вроде полюбила плотника за его любовь и думала, через год понравится…

Прознав бабьи шалости, Саня решил сор из свежесрубленной избы не выносить, а под лавку копить; мыслил укрыть бабий грех, а Бог ему два простит, но в деревне на виду даже помыслы, обросшие домыслами; в деревне добрая слава лежнем лежит, худая как ветер летит. С другого края села приметелила баба Ксюша, не то молодуху осрамить, не то супругов примирить, но Саня не пустил старуху даже в ограду. И отца, с которым плотничал, осадил, когда тот завёл было речь о Клавдии…

Мужнин грех за порогом живёт, а жена грех в избу несёт, вот жизнь избяная и пошла кувырком: если и раньше изба неделями не знала убору и прибору …Клавдия вечерами читала романы, лёжа на диване, если изба и раньше не славилась красными углами и печёными пирогами, то ныне и вовсе обеспризорилась. Верно молвлено, бабьи умы разоряют домы… Саня, любя как душу, решил потрясти бабу, как грушу: подпив для храбрости, кинулся было на Клавдию с кулаками, но, будучи на голову ниже и вполовину уже, словно башкой о скалу ударился и откатился. Но… бил дед жабу, грозясь на бабу: Саня в сердцах саданул стаканом по зеркалу, где маячила его злая багровая рожа.

Порешил было учителя за хохол да об стол: нагрянул, когда паренёк, заломив русую головушку, обморочно запахнув глаза телячьими ресницами, токовал посреди избы, словно тетеря посреди ельника: