Ангелы Опустошения - Джек Керуак Страница 93

Я беру такси до места жительства Хаббарда на узенькой горной улочке в Европейском квартале у подножья подмигивающего холма Медины.

Бедный Бык как раз оттягивался по здоровью и уже спал в 9.30 когда я постучался к нему в садовую калитку. Я изумлен при виде него сильного и здорового, уже не кожа да кости после наркотиков, весь загорелый и мускулистый и бодрый. В нем шесть футов с хвостиком, голубые глаза, очки, песочные волосы, 44, отпрыск великой семьи американских промышленников но они отпрыскивают ему лишь 200 долларов в месяц из опекунского фонда а вскоре и вообще урежут сумму до 120, наконец два года спустя вообще отказав ему от своих интерьерно-декорированных гостиных в уединенной Флориде из-за безумной книги которую тот написал и опубликовал в Париже («Обнаженный Ужин») – книги от которой побледнеет любая мамаша (больше дальше). Бык хватает шляпу и говорит:

– Пошли, давай врубаться в Медину, – (после того как мы шоркаемся) и напористо шагая как какой-нибудь полоумный Немецкий Филолог в Изгнании ведет меня через сад и за ворота на волшебную улочку. – Завтра утром сразу же после моего скромного завтрака, чаем и хлебом, поедем кататься на лодке по Бухте.

Это команда. Сейчас я впервые увидел «Старого Быка» (в действительности же сам друг «Старого Быка» по Мексике) с тех дней в Новом Орлеане когда он жил со своей женой и детишками возле Дамбы (в Алжире Луизиана) – Он кажется совсем не постарел только похоже уже не причесывается так тщательно, что как я понимаю на следующий день исключительно из-за того что рассеян и полностью погружен в свое писательство, словно безумный волосатый гений в комнате. На нем американские военные штаны и рубахи с карманами, рыбацкая шляпа, и он носит громадный щелкающий нож с выкидным лезвием в фут длиной.

– Да сэр, без этого ножа я б уже покойничком был. Кучка ай-рабов окружила меня как-то ночью в переулке. А я просто щелкнул этой старой штукенцией и сказал «Ну валяйте сволочи» и они отвязались.

– Как тебе нравятся арабы?

– Да ты их просто распихивай как мудачков, – и он неожиданно зашагал прямо сквозь кучу арабов на тротуаре, заставив их расступиться по обе стороны, бормоча и размахивая руками бодрыми неестественными качающими движениями будто безумная карикатура на техасского нефтяного миллионера проталкивающегося сквозь Толпы Гонконга.

– Да ладно Бык, не каждый же день.

– Что? – гавкнул он, чуть не взвизгнув. – Просто оттирай их в стороны, сынок, нечего этим мудачкам тобою помыкать.

Но к следующему дню я понял что мудачками у него были все – я, Ирвин, он сам, арабы, женщины, торговцы, Президент США и сам Али-Баба: Али-Баба или как там его звали, ребенок, выводящий в поле отару овец и несущий на руках ягненка со сладким как выражение на лице св. Иосифа когда тот сам был ребенком: – «Мудачок!» Я понял что это просто такое выражение, печаль Быка что он никогда не обретет снова невинности Пастыря или по сути этого же мудачка.

Неожиданно пока мы взбирались на холм по белым уличным ступеням я вспомнил старый сонный сон где я взобрался по таким же ступеням и пришел к Святому Городу Любви. «Ты хочешь мне сказать что моя жизнь после всего этого изменится?» говорю я себе (торча), как вдруг справа от меня раздался большой Капланг! (молотком по стали) ка блам! и я заглянул в черный чернильный зев танжерского гаража и белый сон умер сразу же, навсегда, прямо в солидольной лапе здоровенного механика-араба неистово колотившего по бамперам и обводам «фордов» в масляно-ветошном сумраке под одной мексиканской лампочкой. Я продолжал восхожденье по святым ступенькам утомленно, к следующему кошмарному разочарованию. Бык все орал обогнав меня

– Давай шевелись, такой молодой как ты даже не может удержаться вровень с таким стариком как я?

– Ты ходишь слишком быстро!

– Хипстеры саложопые, ни к черту не годятся! – говорит Бык.

Мы сходим почти что сбегая вниз с крутого склона всего в траве и валунах, по тропинке, к волшебной улочке с африканским жильем и вновь меня бьет в глаз старый дивный сон: «Я тут родился: Это та улица где я родился». Я даже поднимаю взгляд точно к тому окошку в жилом доме чтоб разглядеть там ли еще моя колыбелька. (Чувак, этот гашиш в комнате у Быка – и поразительно как американские курильщики дури проехали уже по всему миру с самой преувеличенной фантасмагорией липких деталей, галлюцинаций вообще-то, при помощи которых их погоняемым машинами мозгам хоть дается по-настоящему чуточку сока древней жизни человека, поэтому Господи благослови дурь.) («Если б ты родился на этой улице должен был бы утонуть уже очень давно», прибавляю я, подумав.)

Бык входит размахивая руками и чванясь как фашист в первый же бар для гомиков, оттирая арабов в стороны и оглядываясь на меня с:

– Эй чего ты? – Я не понимаю как ему это удавалось вот только позже узнаю что он целый год провел в маленьком городишке сидя у себя в комнате на громадных передозах морфия и другой наркоты уставясь на носок своего ботинка слишком боясь принять хотя бы одну содрогающуюся ванну за восемь месяцев. Поэтому местные арабы помнят его содрогающимся костлявым призраком который очевидно поправился, пускай себе буйствует. Все кажется его знают. Пацаны орут «Здоро́во» «Буроуз!» «Эй?»

В сумрачном баре для гомиков, где также обедает большинство голубых европейцев и американцев Танжера с ограниченными средствами, Хаббард знакомит меня с большим жирным голландцем средних лет хозяином который грозится вернуться в Амстердам если очень скоро не найдет себе хорошего «малшика», как я уже упоминал где-то в другой статье. Еще он жалуется на снижение курса песеты но я наверняка вижу как он стонет в своей личной постельке ночью прося любви или чего-то еще в жалком internationale [166]его ночи. Десятки прикольных экспатриантов, кашляющих и потерявшихся на мостовых Могреба – некоторые сидят за столиками уличных кафе с угрюмым видом иностранцев читая зигзаги газет над вермутом которого не хочется. Бывшие контрабандисты в шкиперских шляпах ковыляют мимо. Нигде никакого радостного марокканского тамбурина. На улице пыль. Везде те же самые старые рыбьи головы.

Еще Хаббард знакомит меня со своим любовником, мальчиком лет 20-и с милой печальной улыбкой как раз того типа что всегда любил бедняга Бык, с Чикаго до Сюда. Мы пропускаем по нескольку и возвращаемся к нему в комнату.

– Завтра француженка которая заправляет этим пансионом вероятно сдаст тебе ту великолепную комнату на крыше с ванной и крытым двориком, дорогой мой. Я же предпочитаю оставаться тут внизу в саду чтоб можно было возиться с кошками и еще я тут выращиваю розы. – Кошки, две, принадлежат китаянке-домоправительнице – она убирает за смутную даму из Парижа, которой принадлежит жилой дом по какому-то старому выигрышу в Рулетку, или какому-то старому обзору заднего вида Бурсы, [167]или еще чего-то – но позже я узнаю что на самом деле всю работу выполняет большая негритянка-нубийка живущая в подвале (в смысле, если вы хотели больших романтических романов о Танжере.)