Обнаженная натура - Владислав Артемов Страница 92

Вечер чор-рныя брови насопил,

Чьи-то кон-ни стоят у двор-ра…

Запевал моряк, по фамилии Игорь Тюленев, подперев ладонью щеку и прикусывая зубами фильтр дымящейся сигареты.

Не вчера ли я мол-лодость пропил…

Это уже Комаров, опередив всех на целый такт, вступал дурным громким фальцетом, взмахивая рукою, будто сметая жизнь свою со стола.

Разлюбил ли тебя не вчера, —

Подтягивал Родионов и сладкая слеза копилась у переносицы.

Эх, Ольга, Ольга…

Посреди песни в комнату, взявшись за руки, врывались два карла из давешнего кошмара, но они уже не пугали Родионова, он уже почти привык к их неожиданным появлениям и исчезновениям. Карлики принимались разливать по рюмкам и чашкам водку. Пение на секунду прекращалось, торопливо выпивалась эта водка и, не восстановив еще дыхания, Комаров, всплеснув руками, снова опережал всех:

Наша жизнь, что былой не была-а…

И после общего дружного вздоха, все вместе, кто схватив себя за голову, кто с искаженным от отчаяния лицом, всею мимикой, всеми мышцами лица участвуя в песне, а карлики даже положив лапки друг дружке на плечи, лаяли протяжно изо всех сил:

Гал-лав-ва ль ты моя! Удал-лая…

И уже глухо, рыдающими голосами добивали свою неудавшуюся забубенную жизнь:

До чего ж. Ты меня. До-вела…

Несколько мгновений стояла тишина, а потом Комаров, самый робкий и пугливый из всех, став после выпитого самым решительным и храбрым, хватал бутылку со стола и размашисто, расплескивая кругом, разливал остатки. Поднимался оживленный гам, бессвязный взволнованный разговор.

— Что жена! Баба!.. — плевался Комаров. — Волк собаки не боится, только лая не любит…

— Молодец! — хвалил моряк Тюленев. — Вот это по-мужски, это по нашему…

— За борт! — стучал по столу Комаров так, что подпрыгивали чашки.

Криво усмехалась хозяйка квартиры, затягиваясь окурком «Примы» и прищуривая слезящийся от дымка глаз. Тощая, с выбитыми клыками была похожа она на чуму. Ее так и звали — Чума, и сколько ни допытывался Родионов, настоящего ее имени он так и не узнал.

— Моряк, с печки бряк… — тихо ворчала Чума.

— Самая крепкая дружба — у моряков! — возражал ей Тюленев.

Ольга, Ольга, Ольга…

Время от времени появлялись здесь новые люди, похожие друг на друга, появлялись и снова исчезали. А однажды утром, войдя в эту комнату, Павел увидел лежащего у стола человека с разбитым в кровь лицом, которому моряк вливал водку прямо из горлышка, приговаривая ласково:

— Пей, малыш, пей… Ошиблись мы. Так что, извини… Пей, малыш…

Удивительное дело, за эти несколько дней, проведенных ими безвылазно в тесной квартире, все заметно поистрепались, поплюгавели и осунулись, один только моряк с каждым днем все больше наливался багровой силой, мордел и расцветал. Никому не удавалось увидеть его спящим, с каждым днем он становился все более энергичным. Его организм быстро справлялся с отравой, перерабатывая ее в здоровый цветущий багрянец щек.

Волосы его жили отдельно, казалось, они пошевеливаются на свежем ветру, у всех же остальных они, потеряв блеск, вяло сбились в сосульки, в серые, потные прядки шерсти. Накануне моряка тряхануло током, когда он на спор сунул пальцы в розетку. От этого густая шевелюра наэлектризовалась, встала дыбом на затылке и висках и стояла так все эти дни, ничем нельзя было пригладить и уложить ее на место.

— Самая крепкая дружба у моряков! — снова стучал кулаком Тюленев по столу. Падали на бок стаканы и чашки.

— Моряк, с печки бряк! — острил и хохотал над шуткой человек с разбитым в кровь лицом, и тогда моряк медленно вставал, разминая пальцы и грозно сдвигал брови к переносице…

Замечалось вдруг, что выпивка закончилась, и моряк снова пропадал в пространстве, впрочем, ненадолго.

И еще один день молнией вспыхивал и сгорал, наступало новое утро…