Лестница на шкаф - Михаил Юдсон Страница 91

— Вы, тов, говорят, много читаете?

— Сколько оторву, столько и читаю, — отвечал я настороженно, в духе нашего Крепкого Квадрата (а вдруг заставит наизусть перед сном бойцам пересказывать?).

Но майор не обратил внимания на мой тон и молвил:

— Давайте знакомиться. Я замполит — зам по литчасти нашей дружины. Литература для Стража ох как важна — от ней все качества! Приспела пора создать «Слово» наших славных дел, этакую охранную грамоту о полку. Вы читаете, следственно, существует надежда, что и писать обучены?

— Случалось, кропал.

— Но небось по письму пять было? Значит, слогом владеете. Так поделитесь со своими товами москвалымским прошлым, резаните правду про то, как там службу тянут… Наши будни воспойте. Кстати, я слышал, в ваших палестинах звезды на сторожевых башнях из красного льда — и светятся?

— Это есть.

— Видите, как интересно. Это всем полезно будет узнать. Решено — начинаете делать боевой листок. И назовем его знаете как лихо? «На Страже»…

— Ладно.

Замполит придал, пригнал мне в помощь лохматого художника из соседнего звена «рододендрон», сказав про него: «Этот нарисует… Ваятель! Еврипид!».

— Онисим, можно просто — Нисим, — лениво представился художник, шлепаясь на пол рядом со мной.

Мы расположились с ним на ковре в отведенном нам под творенье углу просторного светлого кабинета Авимелеха. Там еще стол был палисандровый… ножки резные, вроде когтистая лапа, катающая шар, — хорошо, вычурно, сразу понятно… А для нас чернильные орешки были приготовлены, перья очищены — марай не хочу! Ну, стали мы выпускать. С картинками. Рисовал лохматуля Нисим, оказывается, как пещерные люди.

— Вот, Илька, — говорил он, чего-то накарябав на боевом листке. — «Белым клином бей зеленых!» Это наши гонят ихних, тех самых, похоже?

В мою задачу входило заполнить буквицами оставшееся место. Я прилагал усилия. Писал борзо обзоры про дозоры. Из листка в листок проводил сравнительный анализ — сперва, вздрагивая, вспоминал и описывал глад, хлад, смрад, разбой, извечное вечернее доносительство колымосковской Могучей Рати. Нисим иллюстрировал, примерно себе представляя («печати лилий на плечах печальных, ах, бело-зеленеют еуы», заунывно сочинял я своими руками с извилинами). У него выходили какие-то нахохлившиеся химеры, какой-то чудовищный мир вмерзших в лед монстров. Вылитые! Потом я, плавно переходя, баянил, сколь дивно здесь, в полку, в приюте Стражи («где на дверях пунцовыя цветы», я, я). Их вдох витьеват, частил я вторя, издох араз-гад!

Замполит контролировал труд — он был не чужд изящного. Тыкал, например, перстом: «Вверху справа текст недотянут, течет. Надо бы починить». Поговаривали, что майор Авимелех и сам пишет — то ли историю генералов («Я родился в, или В акре от победы»), то ли частные впечатления о схватках. Бывало, обхватит голову, бросит кратко: «Уйдем в воспом, углу в было» и сидит, дрожа, раскачиваясь, зажмурившись. Страшные мои сказанья про Могучую Рать, орденоносную орду, ему полюбились, он даже собирался переплести их и облечь в отдельную папку (кое-где еще сгустив дегтя) — для занятий в Лазаревской комнате. А я ведь всего лишь хотел описать, почему тебя охватывает тоска на вечерней поверке в преисподней. Где неделями ледяная крупа пуржит в рот, в роту, в рожу отмороженную, в жоцо… на плацу и повсюду… в те «выцветшие ночи», когда светло и отвратно, как днем. Показать я пытался проклятые ночи-альбиносы, сосновый бор — мутировавший, движущийся, ползущий… и залив, забитый падалью, а вдали — из заиндевевшего окошка — аэсовы развалины, снега, безнадега… Скромно пробовал передать раннеутренний рев зверя: «Рота, па-адъем!» (да — ад, он, ай!), когда с тебя срывают рваное одеяло («Залег, воин? Две сутки «губа»!») и сшвыривают с полатей, и гонят, гонят сапогом в зад в стаде тебеподобных на зарядку в сугробы — и мы полуголые, без нижних рубах, в одних подштанниках с обернутым вокруг пояса полотенцем и сапогах с лихорадочно и плохо намотанными портянками, бежим, оскальзываясь, по мерзлой дороге, по аллейке из елей, мимо черной гранитной «Плиты памяти» с выбитыми номерами и вечно горящим перед ней флогистоном, тупо топаем — бух, бух, нательные кресты болтаются на шеях, пар изо рта, а кто не выдерживает, сдыхает, падает, того топят в проруби — закаляют. После кросса обязательно — снегом обтираться. Положено! Тут же ссали на руки и протирали мочой лицо и шею — от фурункулов. А то та-акие повылезали фурункулы офуясывающие — крупные, твердые, красные, с гнойной белой макушкой — боровики! И вот, когда полуголая рота поутру плечом к плечу мочится в сугроб — лицом на восход, опустив глаза долу, племя свершает обряд — не мочится, но молится! — тут снова в очередной Ра понимаешь, что какое уж, к ле-Шему, единославие — это была и есть языческая сторонка, княжество Колымосковское, край снежных пирамид. В морозном воздухе застыл суровый зрак Ярила, и изошли из изб, и поклоняются ему. А истуканов своих они по-прежнему мажут жиром и кровью… Помню, сосед по тамошним ратным нарам все молился маленькому, вылепленному из снежного мякиша божку — просил прихода Дембеля. Да и другие не отставали — вечером перед отбоем как начнут доставать из-под матрасов богов, как пойдут класть поклоны и тарабанить молитвы — хоть беги! Один себе Храм в тумбочке соорудил, откроет дверцу — врата вроде — сунет туда голову и бухтит потихоньку. А зато на строевом молебне, когда ротный жрец-православец с наколотой точкой над бровью (на ратном жаргоне — «попка»), отбубнив в нос занудное «Веди добро хер», распаляясь и ударяя себя пальцами в перстнях по рясе, начинал с пеною кадить и призывать — все только зевали и хмыкали — «Ща!» — вбирая в себя вибрации ивангельских речевых конструкций, да тайком отплевывались. Хотя злобно потрясавший кулаками перед строем, грозивший неземными карами и «губой» жрец, раскосый скиф в скуфие, в какой-то мере развлекал. Одни находили забавной его гундосость, другим просто доставляло удовольствие послушать, как говорит барин — «Ишь громобой! Плешивый елисей!»

Однажды попье из полковой патриархии — кутейники в серебряных ризах и золотых стихарях — нагрянуло как снег на голову (по доносу неизвестно кого) в ротный барак после второго завтрака, прямо в дортуар, перетряхнуло все вверх дном, поотбирало идолов, свалило на сани, отволокло и пошвыряло в полынью, и рота бежала по снегу и жалобно выла: «Выплыви, выплыви!» Костяным ножом тогда меня некоторые (мнози, разом) пытались пощекотать за погибель богов — будто это я, заушатель, навел и съиудил (а то хто ж!) — да я бронзовый прут от оконной решетки отломал и башку самому активному проломил (огреб пять суток «губы») — отстали, осознав промашку.

Биться в Могучей Рати вообще случалось частенько. Стохастические процессы, происходившие в роте, неизменно сводились к мордобою. Угодив в Могучрать, в варварский воинский коллектив, некоторое время я был занят притиранием и окапыванием. Приходилось несладко. Отношения с насланными судьбой сослуживцами-идолочтителями складывались туго — последовательно ночью сперли сперва кокарду с шапки, потом саму шапку, потом рукавицы из бушлата, а там и сам бушлат. Все с боями отбил обратно. Тогда в сапог как-то нассали etc. Поверьте, не заносилось сердце мое, и не были, глядь, надменны глаза мои, но просто нельзя же так, вы меня извините, терпение лопается, когда серят тебе на темя. В роте было (сосчитал) 27 этносов, всяких племенных родов, и шумели они, увы, — как дубрава! Чухна белобрысая да чурбаны чернозадые! Шум раздолбаев многих! Рев племен!.. Дрались табуретками. Про ремни я уж и не говорю. Порой и поножовщиной баловались. И пороли их поротно вожжами на плацу, и по гауптвахтам распихивали — чубы по «губам», и в Железного песца сажали с раскалением оного — бесполезняк… По прошествии лет Могучая Рать представляется мне толпой дичайших, одетых в выдубленные шкуры первосуществ. Зубы дверью рвали… На богов надейся, а сам!.. Стоероссы! Из людей моей расы я был один. Окружающие сиволапые дегенератники (уо, ау! — золотое воспоминанье) как-то шустро между собой снюхались, хоть и цапались до лая, втихаря хлебали сиволдай, жрали ханку, общались друг с дружкой: «Эй, филон олонецкий!», «Ты, новгородская зобака!», еще были, помню, такие нивснхи, а я так и остался наособицу. Титульная нация была — орусы (от начала времен и ныне дикие). Ух, ярмаки! Сибирщики суровые! Иордань во льду, кучумай! Сержанты тупорогие из них выходили. Почвенники в основном — базлали одно уездное, судачили о родном улусе, чавкали про кровное Заволочье, где густой, аж оглобля стоит, суглинок да высокие гольцы — окоем, ёколоманэ! — какие там песцы — глазища с блюдце! Татищи костомарные! Баснословные предания! На меня смотрели косо, нелюбострастно, с остудой, выкликали на поверке злобно: