Мы, Боги - Бернард Вербер Страница 90

Он смотрит на меня печально.

— Даже твоя история с Афродитой, ты живешь в ней, как в детской утопии.

Мы пересекаем более густой участок леса, и я понимаю, что голубой поток находится позади. Внезапно на горе вспыхивает и гаснет свет.

— Афродита тебя не любит.

— Что ты об этом знаешь?

— Она не способна никого любить. Никого не любя, она делает вид, что любит всех. Ты видел, какая она кокетка, она ласкает людей, гладит им плечи, танцует, бесстыдно садится на колени. А потом, если попытаться пойти дальше, она ставит перед тобой стену. Она упивается словом «любовь», потому что это чувство ей не знакомо. Впрочем, посмотри на ее жизнь: она любила практически всех богов Олимпа и сотни смертных. А в действительности она никого по-настоящему не любила.

Слова друга кажутся мне справедливыми. Богиня любви неспособна любить? Это напоминает мне карьеру врача в моей-последней жизни Мишеля Пэн-сона. Меня всегда удивляло, что медики выбирают специальность именно в той области, в которой у них самих проблемы. Люди, страдающие псориазом, выбирают дерматологию, застенчивые лечат аутистов, страдающие запором становятся проктологами. Я даже знал одного шизофреника, который стал… психиатром. Как если бы. леча самые тяжелые случаи, они помогали сами себе.

— Мы все инвалиды любви, — говорю я.

— Ты в меньшей мере, чем Афродита. Поскольку то, что ты чувствуешь и переживаешь, красиво и чисто. До такой степени, что даже не можешь на нее рассердиться, когда она уничтожает твой народ и ставит тебя в такое положение, что ты рискуешь быть исключенным из игры.

— Она сделала это, потому…

— Потому что она дрянь. Прекрати искать ей оправдания.

Мы идем, и я чувствую, что снова выведен из себя моим другом.

— Но знай, что я никогда не буду смеяться над чувствами, которые ты испытываешь к этой инвалидке сердца… Я считаю, что ты проходишь инициацию женщинами. И с каждым испытанием ты растешь. Ты неудовлетворен и несчастен, но ты являешься материей, которая работает. Это напоминает мне одну историю, которую рассказал мой отец.

При упоминании своего предка Франсиса Разор-бака друга охватывает ностальгия, но он быстро берет себя в руки.

— Это как анекдот. Если я хорошо помню, он сказал мне… «В 16 лет во мне начали играть гормоны. Я мечтал о большой любви. Я ее встретил, а потом девушка стала надоедливой, я ее бросил и стал искать другую, противоположность первой. В 20 лет я мечтал об опытной женщине. Я встретил ее, очень разбитную, старше меня. С ней я узнал новые игры. Она хотела продолжить опыты и ушла к моему лучшему другу. Тогда я стал искать ее противоположность. В 25 лет я мечтал о доброй девушке. Я ее встретил, но нам не о чем было говорить. Наша пара распалась. Я опять стал искать ее противоположность. В 30 лет я хотел, чтобы у меня была умная женщина. Я нашел ее, она была блестяще образованной, и я на ней женился. Проблема в том, что она была всегда не согласна со мной и пыталась навязать свою точку зрения. В 35 лет я думал о молоденькой девушке, которую я смог бы воспитать по своему разумению. И я ее нашел. Она была очень чувствительной и из всего делала трагедию.

Тогда я захотел зрелую женщину, спокойную, богатую духовно. Я нашел ее в группе занятий йогой, но она стала требовать, чтобы я все бросил и уехал с ней до конца жизни в индийский ашрам. В 50 лет я хочу от моей будущей спутницы только одного…»

— Чего?

— «…чтобы у нее была большая грудь!» Рауль хохочет. Я нет.

— Ах, инициация женщинами, говорю тебе. Они все прекрасные, сумасшедшие, наделенные интуицией, капризные, загадочные, надменные, требующие верности, ветреные, щедрые, собственнические, приводящие нас на вершину блаженства и отчаяния. Но при встрече с ними мы должны научиться понимать себя, а значит развиваться. Это как создание философского камня… который очищается, выпаривается, сублимируется, обугливается, но меняется. Единственная опасность в том, чтобы не зациклиться на одной и не прилипнуть, как муха к меду.

— Слишком поздно, со мной это уже произошло.

— Возможно, Афродита просто хочет преподать тебе урок — научить отказываться от того, что хочешь. Она хочет, чтобы ты понял, что нужно бежать от женщин… как она. Вот ее урок тебе.

— Я на это уже не способен, она — вся моя жизнь. Я склоняю голову, и Рауль снова обнимает меня рукой за плечи.

— Если ты будешь любить себя больше, чем ее, она не сможет тебя разрушить.

— Я в этом не убежден.

— Действительно, я забыл выражение Эдмонда Уэллса: «Любовь — это победа воображения над умом». А к несчастью, у тебя такое богатое воображение, что ты наделяешь ее качествами, которых нет. Этому не будет конца.

— Это бесконечность, — добавляю я.

И думаю: «…И я буду ждать эту бесконечность с ней, чего бы мне это ни стоило».

Я застываю на месте. За деревьями я услышал звук шагов.

Кто-то прячется за папоротниками и приближается ко мне. Я его вижу. Хулиганская морда возникает передо мной. Человеческое тело, бараньи ноги с копытами, лицо с миндалевидными глазами, маленькие рожки, торчащие из кудрявых волос. Сатир смотрит на меня с плутоватым выражением.

— Чего тебе нужно?

— Чего тебе нужно? — повторяет он, качая кудрявой головой.

Я делаю жест, как будто прогоняю его.

— Уходи!

— Уходи?

Маленький монстр дергает меня за тогу.

— Оставь меня, — говорю я.

— Оставь меня?

— Оставь меня?

— Оставь меня?

Их уже трое, и все тянут меня за тогу, как будто хотят показать что-то. Я отбиваюсь. Рауль отгоняет их ивовой веткой. Другие сатиры поджидают нас в нескольких шагах.

— А мне они кажутся забавными, — говорит Жорж Мельес.

— По крайней мере, они не опасны, — замечает Мата Хари. — Если бы они хотели нас выдать, то давно бы сделали это.

Мы идем вперед, а сатиры следуют за нами. Воздух пахнет мхом и лишайниками. Странная влага наполняет легкие. От дыхания идет пар.

Я иду, и меня сопровождает навязчивый образ Афродиты.

В долине раздаются двенадцать ударов, отмечающих полночь, и вот мы перед голубым потоком.

Жорж Мельес просит нас остановиться и подождать рассвета, поскольку, по его словам, это необходимо для успеха его затеи. Не вполне убежденные, мы, однако, останавливаемся и садимся под большим деревом с переплетенными корнями. Чтобы скоротать время, я прошу Мельеса объяснить его арифмериче-ский фокус с «киви». Он соглашается.

— Все цифры, умноженные на 9, всегда дают число, сумма цифр которого также дает 9, — объясняет он. — 3 х 9 = 27, 2 + 7 = 9; 4 х 9 = 36, 3 + 6 = 9; 5 х 9 = 45, 4 + 5 = 9 и т.д. Так что, какую цифру ни выбрать, я всегда знаю, что в сумме получится 9. Если вычесть 5, останется 4. Поэтому, когда я прошу назвать страну, начинающуюся на соответствующую букву алфавита, это обязательно «д». А единственная страна в Европе, начинающаяся на «д» — это Дания (по-французски Danemark). А единственный фрукт, начинающийся на последнюю букву страны, — киви.