Три минуты молчания - Георгий Владимов Страница 90

— На! — сказал «дед». — Лысину прикрой, молодой будешь.

Васька, под нахлобученной шапкой, опять закрыл глаза и всхлипнул:

— Все равно же я опять лягу.

— Ложись, черт с тобой, — «дед» рассердился, — Смотреть на тебя, чучело!..

Васька наклонился за своей телогрейкой. «Дед» подошел к салагам:

— Ну, а как романтики наши? Встанут нам помочь?

— Встали уже. — Димка с запухшими глазами покачался сидя и спустил ноги. — Алик, не спишь?

Алик молча полез из койки. «Дед» пошел в соседний кубрик. Там дверь была на крючке, он подергал, потом навалился плечом и вломился в темноту.

— Почему лежим, когда артельный встал?

— Иди ты… — бондарь ему ответил. И сказал, куда идти. В такое жуткое и далекое, что и не придумаешь.

"Дед" ему не дал закончить. Смачно ударил кулак, и рев раздался, дикое какое-то рычание, и чье-то тело шмякнулось. Там свалка началась, сапоги стучали, хриплая ругань доносилась. Я вмиг озверел и кинулся за «дедом». До смерти испугался, что они там его забьют — ударят чем-нибудь по голове спросонья. Но «дед» вышел мне навстречу.

— Ступай на палубу. Ты у меня первым должен выйти.

Я пошел и оглянулся — «дед» вламывался в боцманскую каюту. Оттуда метнулся свет, а в луче вылетел дрифтер — босоногий, в исподнем. Затем дрифтеровы сапоги вылетели и дрифтерова телогрейка, а после тем же порядком боцманское хозяйство полетело и напоследок — сам боцман.

— Встаем, чего шуметь-то?

Боцман держался за скулу и сплевывал. «Дед» вышел, толкнул его обратно в каюту и поднялся ко мне. Лицо у него было белое, страшное, на лбу выступили крупные капли. Он дышал хрипло и вдруг закрыл глаза, навалился на меня — тяжелый и вялый. Я хотел его посадить на трап. Но он отдышался.

— Ничего, — сказал, — подымутся, не могут не подняться. Повезло нам с этим шотландцем.

— Как ты? Стоять можешь? Плохо тебе?

— Стою… Проследить надо, чтоб все вышли.

Он опять спустился. Там шла уже мирная возня, хотя кто-то еще поругивался, отводил душу, — но поднимались, как на выметку.

В кап вылез дрифтер — с помятой рожей. Стоял, ежился, грел руки под мышками, и варежки зажал между колен.

— Все, дриф, — сказал я ему. — Труба твоему сизалю.

Он спросил равнодушно:

— Сети обрубил? И дурак. Такая рыба сидела. Ты буй-то хоть привязал, горящий?

— А что он их — удержит?

— Подобрали бы… Если живы будем.

— Где? На скалах?

Вылез в кап бондарь.

— Слыхал? — дрифтер его спросил. — Отличился наш Сеня-вожаковый, порядок угробил. Всю команду без коньяка оставил.

Бондарь покосился на меня со злобой. Еще он после свалки не остыл.

— Допрыгался, падло? Один за всех решил? Валяй, только я тебе в тюрягу передачку не понесу, не жди. — Потом увидел мое растерзанное плечо и сказал, глядя в сторону: — Растирай, а то рука онемеет. Будешь ты нам помощник!

Боцман тоже поднялся, покачался с ноги на ногу.

— Вот дьявол-то паршивый, — сказал, — нашел же время тонуть! Ну, чо стоим? Раз уж не спим, работать будем.

— Сейчас «дед» ЦУ [62]даст, — сказал дрифтер.

— А что нам «дед», сами не сладим? — Боцман приложил ладони ко рту. Эй, на мостике! Питание на брашпиль! Из рубки донеслось:

— Даем питание…

И сразу прожектора потускнели. Вот тебе и питание. Брашпиль еле тянул, двух якорей не потащил сразу, да и по одному едва-едва.

— Свисла машиненка, — сказал дрифтер. — Так только кота тащить. Ох и надоел же мне этот пароход! — Взял багор с полатей, зацеплял и подтягивал якорную цепь за звенья, вроде бы помогал машине.

— Боцман, — позвал «дед». — Ты парус-то — помнишь, где у тебя?

Боцман заворчал:

— В форпике! Где ж ему быть?

"Дед" заснеженной глыбой пробрался к нам на полубак, нашарил форпиковый люк сапогом, зазвякал задрайкой.

— Погоди ты! — боцман не вынес. — Ты в мое-то хозяйство не лазий. В форпик нахлебаем, так это нам в кубрик натечет.

Он сам его отдраил, а мы — кто присел на корточки, кто лег на палубу, чтоб хоть защитить немного форпик от носовой волны. Боцман там долго возился в темноте, чем-то гремел, звякал.

— Где ж он тут есть, мой хороший? Где ж я его сложил? Да посветите хоть, черти!

"Дед" просунул в люк руку с фонарем. Боцман сидел на каких-то канистрах, с парусом на коленях.

— Да он же у тебя!

— Ну! Так ты думаешь — я его ищу? Я фаловый угол ищу. Специально я его сложил, кверху дощечкой, а вот не нахожу. Нет, это шкотовый…

Дрифтер заорал:

— Да тащи! Тут разберемся!

— Разберешься ты. Вот нашел! — Протиснул сложенную парусину в люк. Руку-то не оборвите, я за фаловый держусь.

Он его не отпускал, ухитрился одной рукой задраить люк, а потом бежал за нами по палубе, спотыкался и все-таки держал. Парусина развернулась у нас, углы волочились по воде и набухали, тяжелели, дрифтер в них запутался и упал. К нам еще несколько кинулись навстречу, подхватили, поволокли к мачте. А боцман все держался за свой угол.

— Держу, держу, ребятки! Главное — фаловый не потерять.

Парусину свалили на трюмный брезент. Она уже почти вся распеленалась, разлезлась тяжелыми складками и покрывалась снегом, покуда он ее привязывал к грота-фалу.

Из рубки кричали:

— Боцман! Что там с парусом? Есть парус?

— Щас будет!

Он подпрыгнул и повис на фале, с ним еще двое повисли, и парусина намокшая, тяжелая тряпища — дернулась, поползла вверх по мачте, а книзу спадала серыми складками, почти даже не гнущимися. А мы, времени не теряя, разносили нижнюю шкаторину [63]по стреле, которая теперь стала гиком, и привязывали гика-шкот за утку на фальшборте. Те трое еще и еще перехватывали фал, передняя шкаторина ползла, вытягивалась вдоль мачты, и постепенно складки расправлялись, уже начали набиваться ветром, уже и гик начал дергаться. И тут парусина ожила, первый хлопок был — как будто кувалдой по бревну, потом заполоскала, и разом выперлось пузо — косой дугой, латы на нем затрещали, с них посыпались сосульки. Холод палил нам лица, сжигал брови и губы, но мы стояли, задравши головы, и что-то в эту минуту в нас самих переменилось: ведь это была уже не тряпка, а — парус, парус, белое крыло над черной погибелью; такой же он был, как триста лет назад, когда мы по свету бродили героями и не знали еще этих вонючих машин, которые и отказывают в неподходящую минуту. И даже поверилось, что раз мы это чудо сделали — еще, быть может, не все потеряно, еще мы выберемся, увидим берег.