Дневник - Витольд Гомбрович Страница 90

Вот так. Но потом произведение должно было пойти к народу — к полякам, — и этот польский читатель примется как в барабан бить в пригрезившуюся транс-атлантическую польскость — и будет делать это до тех пор, пока она не разродится звуком боевого барабана.

А дальше события развивались так.

Я пытаюсь найти издателя. С текстом ведь надо что-нибудь делать. Мне случайно попадается парижский адрес Павла Здзеховского. Отсюда — контакты с Гедройцем. Фрагменты «Транс-Атлантика» должны появиться в «Культуре». (Не скажу, что я слишком занят этим, ведь я все еще где-то на отшибе эмиграции. Почти что иностранец.)

Но приходят письма от знакомых писателей, которым я посылал рукопись: «Ей богу, Вы хоть понимаете, что Вы написали?» или: «В целом для „земляков на чужбине“ абсолютно неприемлемо. Слишком жестоко. Такие вещи надо писать, если получается, но — к сожалению — публикацию надо отложить на потом, когда умрут прототипы, когда развалятся декорации и изменится время… Конечно, можно не ждать, но тогда — беда! Для автора беда!»

Что это? Начинаю понимать — грядет скандал. Как в свое время с «Фердыдуркой». Я больше других подвержен опасности, потому что я один, нет у меня поддержки. Стучусь к Виттлину, чтобы тот стал акушером при трудных родах.

Пишу предисловие к тем фрагментам, которые собирается печатать «Культура». «Допускаю, что книга, которая сейчас перед вами, покажется вам довольно резкой — будто какой-то светский или даже еретический дух вторгся в ваше благочестие»… В некотором смысле предисловие стало новой провокацией, потому что я не собирался ни перед кем заискивать — легкомысленностью хочу я ответить на ту легкомысленность, которой немало видел я у «земляков» и которая все еще угрожает мне. Но вместе с тем я пытаюсь снизить напряжение от моей хулиганской выходки и объяснить ее — а это не только еще сильнее выпячивает польскую проблему в «Транс-Атлантике», но вдобавок сильнее толкает меня на серьезный тон.

В «Культуре» появляются фрагменты. Сразу после этого Виттлин выливает прозрачное масло своей прозы на разыгравшиеся волны. Статья толковая, смелая и спокойная, для меня — на вес золота (но опять, защищаясь, он вытаскивает и увеличивает все ту же польскую проблему, по сравнению с которой начинают блекнуть остальные аспекты произведения).

Полемика. В. А. Збышевский зацепил меня в «Ведомостях» своим журналистским пером в свойственной ему манере, то есть злоупотребляя апломбом и плоско. Отвечать? Пока я редактировал короткий ответ на эти збышевские три гроша, у меня выкристаллизовался мой собственный тезис: преодолеть нашу теперешнюю польскость. Как об стенку горох. Никто и ухом не повел. Один только как всегда бдительный Мерошевский комментирует в «Культуре»: «Сумасшедшие мысли бродят в головах современных польских писателей. Несусветные взгляды».

Отвечаю Страшевичу. Здесь впервые у меня появляется некий тон — тон суверенного индивидуализма, — которым я буду пользоваться в дальнейшем. Заметьте, что в то время у меня еще не выработался голос для подобного рода статей и полемики. В моем распоряжении был только «художественный» стиль моих книг.

«Транс-Атлантик» выходит с предисловиями — Виттлина и моим. Негодование. Письма. Реакция: за и против. Теперь моя роль четко определена. Новое мое вхождение в отечественную литературу — через 12 лет после дебюта — отмечено знаком бунта против отчизны.

* * *

Я набрасываю эту хронологию, поскольку из нее видно, как народ (допустим, что эмиграция это народ) формирует для себя произведение и писателя. Писатель и произведение — это нечто изменчивое и неуловимое, и только читатель закрепляет за ними какой-то определенный и главный смысл. Приступая к строительству моего кривобокого трансатлантика, я и понятия не имел, что поплыву на нем к родимым берегам как бунтарь и корсар. И если бы из меня не вытянули мои чуть ли не в полусне пролепетанные проклятья и не стали бы ими размахивать, не стали бы они моим флагом, и я так и не узнал бы, что мой корабль — это военный фрегат, получивший боевую задачу — биться за новую польскость. Я — это кто? Я — дитя, ибо капитан корабля — отнюдь не ответственный мыслитель, не опытный политик, а всего лишь — ребенок, который не без тревоги заметил, что на своей игрушечной лошадке он выехал на реальные просторы.

Однако теперь эта буря в стакане воды заставляла меня искать объективные и серьезные обоснования, обоснование — в серьезности, — и тогда я постепенно осознал, что обладаю динамичной идеей, способной преобразовать наше национальное самочувствие и придать ему новый импульс. Идея наверняка была не такой, чтобы она смогла эпатировать современного интеллектуала — особенно после Гегеля, — никаких Америк она не открывала, а была скорее естественным продолжением нашего сегодняшнего мышления, которое с такой любовью обращается к движению и становлению, пренебрегая миром статичным, определенным. Однако в качестве инструмента, который перепахал бы польское восприятие родины, радикально обновил бы наш дух, став кардинальным поворотом, одной из творческих антитез развития, новой отправной точкой… ею можно было пользоваться! Нет, нет, ничего нового даже для самого малопросвещенного из поляков — эта мысль пульсировала во многих умах, постоянно давая знать о себе — точно щука в пруду, — ее можно было открыть во многих недоговорках, но чтобы превращать ее в лозунг, задачу и программу? Возвышать до уровня национальной идеи?

Так в чем же дело? Как я себе это представляю. Подхожу к поляку и говорю: «Ты всю жизнь свою падал перед Ней на колени. Попробуй теперь совсем наоборот. Встань. Подумай о том, что не только ты должен служить Ей, а что и она тоже должна служить тебе, твоему развитию. А потому — избавься от чрезмерной любви и почитанья, которые вяжут тебя по рукам и ногам, попытайся освободиться от народа». На такое предложение этот наш поляк гневно ответил бы: «Ты что, сдурел?! Чего бы я стоил, если бы пошел на такое?» На что я ему: «Ты обязан (иначе в наше время нельзя) определиться: что для тебя есть высшая ценность — Польша или ты сам? Мы в конце концов должны знать, в чем твоя истина в последней инстанции. Выбери, что для тебя важнее: то ли то, что ты — человек в этом мире, то ли, что ты — поляк. Если ты признаешь первенство своей принадлежности к человечеству, то ты будешь вынужден признать, что Она, отчизна, настолько может быть полезна тебе, насколько способствует твоей человечности, но если она сдерживает тебя или корёжит, ее надо преодолеть. Вот и решай!» Но он тут же возразил бы: «Неправда! Не запутать тебе меня этой софистикой, потому что, будучи поляком, я только в народе моем могу найти человечность. Собака, например, может ли она быть только животным? Нет, не может: собака — животное, но только в качестве собаки, конкретной собаки, бульдога или легавой. А гусь? А конь? Не лишай меня моей конкретности, потому что именно она и есть моя жизнь!» И тогда я (взяв его под руку): «Не ошибаешься ли ты в том, что можешь постичь конкретность, то есть действительность, не добавляя в нее собственных чувств? Признайся же, что Она ограничивает тебя, сковывает»… Он: «Молчи! Не могу слышать это!» Тогда я: «Хочешь существовать по-настоящему, а боишься собственных мыслей?»…

Вечный диалог, классическое подстрекательство к бунту… Я, может и неохотно, но приступил бы к этому выходу из народа… Впрочем, я уже говорил, что я не сторонник космополитизма — ни научного, сухого, теоретического и абстрактного, с его отвлеченной схемой идеально-универсальных систем, ни того, что возникает из сентиментальной анархии и является слащавой грезой затуманенных голов об абсолютной «свободе». Я не питаю доверия ни к первому, ни ко второму. Совсем напротив: мое восприятие человека как существа, созидающегося в общении с другими конкретными людьми, толкало меня в сторону любого более тесного общения. Но дело в том, что уже теперь, в этой фазе моей диалектики, я вовсе не чувствовал, что мечу в польскость, совсем напротив — у меня было ощущение, что я стимулирую ее, оживляю. Как такое было возможно? Ведь я хотел освободить их от этой их польскости! Ну да, конечно… но этот призыв обладал каким-то поистине удивительным свойством, благодаря которому поляк становился поляком тем больше, чем меньше он отдавался Польше. Софистика? Попробуем определить точнее.