Полет шмеля - Анатолий Курчаткин Страница 90

Лёнчик съел свой остывший обед, выпил холодный кофе, сходил к раздаче, купил дополнительно по стакану горячего. Народу все так же было немного, их никто не тревожил, и они просидели в кафе, передавая друг другу машинописную книжицу, зачитывая друг другу то целиком стихотворение, то строфу, часа полтора, если не два.

И все это время Лёнчик думал о том, как сделать, чтобы после кафе расстаться с Ветой. У него в кармане лежала телеграмма с вызовом на переговорный пункт в почтовом отделении неподалеку от общежития, и он полагал себя обязанным к назначенному часу непременно явиться на почту.

Вета, однако, и сама не была намерена оставаться с ним после кафе. Оказывается, дома ее ждали с лекарствами для заболевшего отца.

— Я забыла, я совсем забыла, ой, балда, с тобой и твоим Мандельштамом обо всем забыла, — приговаривала она, стремительно застегивая портфель, поднимаясь и летя через зал к выходу, Лёнчик едва поспевал за ней.

Они домчали до аптеки в доме с башенкой на углу площади и Тверского бульвара, взнеслись на крыльцо, ввалились вовнутрь, — чтобы снова оказаться на улице через целые четверть часа.

— Некогда, некогда, не до того, — отмахнулась Вета от его попыток объясниться, почему он не может проводить ее до дома. Она, быстро-быстро перебирая ногами, застучала по ступенькам вниз, в метро, а он, проводив ее взглядом, мимо дома Эрихсона, где в гастрономе на первом этаже уже зажгли свет, торопливо направился на Чехова, бывшую, как его просветила Вета, Малую Никитскую, на остановку 3-го троллейбуса ехать в общежитие. Да уже пора было и не в общежитие, а сразу на переговорный пункт. Вызов на переговоры с родным городом был безымянный, но он знал и без того, с кем ему предстоит говорить. Это была Жанна, кто его вызывал. Больше некому.

* * *

— Ты мне не написал после лета ни одного письма, — сказала Жанна.

Это была правда, ни одного. Лёнчику было нечего ответить в свое оправдание.

— Да как-то так, знаешь… вроде не о чем, — пробормотал Лёнчик.

От нее тоже не пришло ни одного письма, но он не чувствовал себя вправе оправдываться этим: она-то не писала, потому что не писал он.

— Так не бывает, чтобы не о чем, — продолжила Жанна. — Писать всегда есть о чем. Было бы желание. Почему ты мне не пишешь? Что-нибудь случилось?

— Да нет, почему ты так решила? — Лёнчик поторопился ухватиться за ее последний вопрос, как за спасательный круг. — Ничего не случилось. Просто не о чем, говорю же. И времени нет. Сама ведь была студенткой, помнишь.

— Помню. Полно было времени, — не приняла его объяснения Жанна. — Вот чем ты, например, занимался сегодня?

— Сегодня у меня было обсуждение на творческом семинаре. — Воспоминание о семинаре вмиг наполнило Лёнчика болезненным ощущением своей дефектности. — После такого обсуждения другие у нас вообще пьют неделю.

— Ты же не «другие», — тоном самой умудренности произнесла Жанна. — Мне нет дела до других. Другие пусть пьют. Я уже думала, что-то случилось, раз ты не пишешь.

— Да не случилось ничего, не случилось, — тупо повторил Лёнчик.

Жанна в трубке помолчала.

— И это все, что ты хочешь мне сказать? — спросила она потом.

Разговор шел — будто перекатывали во рту комок ваты: ни прожевать, ни проглотить. Каждый говорил вслух совсем не то, что подразумевал, каждый понимал, что подразумевается, и каждый делал вид, будто не понимает.

— А что мне говорить? — вопросом ответил Лёнчик.

Так, гоняя во рту вату, они проговорили еще несколько минут, попрощались, Лёнчик положил трубку, вышел из переговорной будки в зал, пересек его, вышел на улицу и двинулся к общежитию. Послевкусие от разговора было ужасное. Лучше уж было и не ходить на переговорный пункт.

В августе, возвращаясь из Красноярска, где провел лето, работая в газете студенческих стройотрядов края, он на десяток дней заехал к родителям. Заехал к родителям, а провел эти дни с Жанной. Жанна, только он объявился, взяла на работе отпуск без содержания и была с ним с утра до вечера. Днями, когда Таисия Евгеньевна с Викой были на смене, лежали в постели у нее дома, вечерами ходили в кино, фланировали бесконечно по улицам, съездили на окружающие город озера — Балтым, Шарташ, Верх-Исетское — брали там лодку и по нескольку часов проводили на воде. Купаться было уже холодновато, но он всякий раз непременно купался. Жанна просила его не делать этого, но он, может быть, потому и купался, что она не хотела, чтобы он лез в воду. Ему было необходимо поступать наперекор ей. Он тяготился ее присутствием в своей жизни — вот в чем дело. За год московской жизни он совершенно отвык от нее, она стала ему неинтересна. Уже через несколько дней такого их совместного времяпрепровождения он ждал, не мог дождаться, когда настанет срок уезжать. И Жанна это чувствовала. И, видимо, поделилась своими чувствами с Викой. В один из дней, когда удалось найти «точку» — свободную квартиру, чтобы провести там время с вечера до утра, а не наоборот, и Лёнчик пришел за Жанной к ней домой, Вика попросил Лёнчика выйти с ним на лестничную клетку будто бы составить компанию, пока курит, и, задымивши, неожиданно сказал: «Жанка за тебя замуж собралась, сечешь, да? Смотри, если обманешь, ноги вырву. Ты мои возможности знаешь — мне это раз плюнуть». Лёнчик отшутился: «А что ты пол фразы? Давай всю: ноги вырву, спички вставлю». Отшутился, но неприятно было услышать такое от Вики — невероятно. В нынешний свой приезд в родной город с Викой Лёнчик почти не виделся, и не только из-за Жанны. Вика за этот год, что Лёнчик прожил в Москве, изменился еще больше, уверенная сила, которую Лёнчик обнаружил в нем, вернувшись из армии, распирала его на разрыв, и когда пересекались, столь явная стена стояла между ними — ощущалась почти физически.

В общежитии на площадке перед лифтами царило странное оживление. Здесь толклась целая толпа, человек десять-двенадцать, и все что-то горячо обсуждали, у всех на лицах была печать жаркого возбуждения. Лёнчик вслушался в этот гомон — и понял: речь об Окуджаве. И вспомнил, что в актовом зале общежития сегодня его выступление; еще утром собирался непременно быть на нем, но обсуждение на семинаре напрочь выбило из памяти утреннее намерение.

— Окуджава еще выступает? — вопросил он, обращаясь сразу ко всем на площадке.

— Петь отказался. Говорит, устал петь, — с негодованием ответил ему сразу хор голосов, и Лёнчику стало понятно, что они все здесь толкутся и почему разговор был так жарок.

То, что Окуджава отказался петь, делало встречу с ним действительно неполноценной, но все же Лёнчик решил глянуть на его выступление. Хотя бы увидеть Окуджаву вживе. Он только хотел подняться к себе в комнату, оставить там пальто и спуститься в зал налегке.

Прибывшие сверху один за другим лифты рассосали толпу. Лёнчик остался один. Следующий лифт должен был быть его. Ожидая нового явления лифтов, он услышал, как открылась и захлопнулась входная дверь. Мимо вахты простучали шаги, приблизились и смолкли прямо у него за спиной Лёнчик обернулся. Перед ним стоял не кто иной, как Рубцов.