В постели с Хабенским - Линда Йонненберг Страница 9

Новиков и Траугот нагнали Михаила Почеренкова возле служебного входа.

— Вы что, поругались? — Жора Траугот ругался редко и в основном в провинции, где аборигены принимали его за представителя сексуальных меньшинств.

— Да так, фигня все. Я в гримерке вчера шарфик забыл. Девушка одна подарила. Неохота оставлять чудовищу вашему. Дорог как память. Давайте зайдем. Или, если страшно, я один схожу.

— Не ходи туда, Миша! — Новиков вцепился ему в рукав. — Уйдешь и не вернешься, у нас и так ряды поредели!

— Сань, да ты чё? На улице белый день. ОМОНа тут полно всякого, органов как грязи. Тем более я тебя вообще никуда не тащу.

— Давай, Сань, зайдем. Что, мы его одного туда отпустим? — Траугот любовно похлопал Почеренкова по спине. — Вон он у нас какой! Лакомый кусочек. Куда его одного отпускать?

— Ну ладно, давайте зайдем. — Новиков заметно скис, но пытался сохранять остатки мужества. — Только быстро, а то у меня съемки сегодня.

— У всех съемки, Саня, у всех! — Михаил заметно повеселел и подошел к омоновцу.

Через десять минут уговоров, улыбок и раздачи автографов компанию впустили в театр «ровно на пять минут, не больше, а то попадет». По пути в гримерку Почеренков вдруг остановился и задумчиво сказал:

— А помните, когда нас с Костей и Андрюхой в труппу зачислили? Как мы рады были! Вы-то тут уже играли, старожилы, блин. Шугали нас.

Траугот засмеялся:

— Вас, пожалуй, пошугаешь.

— Да. — Новиков тоже хихикнул.

— А пойдемте на сцену, — предложил Почеренков, — постоим. Неизвестно, когда еще на нее выйдем и выйдем ли…

— Миш, ты же обещал! Какая сцена? — Новиков нервно огляделся.

— Да ладно, Сань, пойдем! Мишка правду говорит: неизвестно, когда еще вернемся.

Актеры гуськом вышли на сцену. Остановились, посмотрели в пустой темный зал. В правом углу сцены грудой лежал какой-то реквизит, в воздухе танцевали пылинки.

— Жорка, а помнишь, как мы в «Клопе»? Здорово было, да? А «Калигулу» помнишь? — Почеренков подошел к краю сцены, помолчал минуту и заговорил «театральным» голосом: — Да, я служу безумцу. Но ты, кому служишь ты? Добродетели? Я скажу тебе, что я об этом думаю. Я рожден рабом. Я плясал под кнутом, прежде чем принял облик человека порядочного и честного. Гай не вел со мной бесед. Он просто освободил меня и взял во дворец. И тогда у меня появилась возможность как следует разглядеть вас, добродетельных. И я увидел, как вы невзрачны и какой пресный дух распространяете вы, вы, которые никогда не страдали и не рисковали ничем.

За спиной Почеренкова раздался сдавленный не то голос, не то всхлип, но он продолжал:

— Я видел знать, богато одетую, но с нищим сердцем, с жадным лицом и цепкими руками. И это — судьи! Вы, торговцы добродетелью, мечтающие о безопасности, как девушка мечтает о любви, и умирающие в страхе, даже не сумев понять, что всю свою жизнь вы лгали, — вы беретесь судить того, чьи страдания неисчислимы, того, кто каждый день истекает кровью тысячей новых ран! Вы первыми броситесь на меня, я в этом уверен. Презирай раба, Херея. Он выше твоей добродетели, ибо может еще любить своего несчастного господина, который сразится с вашей ложью и заткнет ваши клятвопреступные рты.

Актер Михаил Почеренков вытер пот со лба и медленно обернулся. Через секунду он отпрыгнул к куче реквизита и выхватил оттуда алюминиевый бутафорский меч, потому что картина, которую он увидел обернувшись, была ужасной и неправдоподобной одновременно: Георгия Траугота на сцене уже не было, а к Александру Новикову, который в состоянии шока забился в угол и не мог даже кричать, приближалось чмо.

— Где Жора? — закричал Почеренков, хотя где-то внутри себя ответ он уже знал.