Не исчезай - Женя Крейн Страница 9

Писательница L с трудом приспосабливалась к условиям Новой Англии. Ее не радовал сумрачный, дождливый, совсем ленинградский (следовало бы сказать петербуржский, но она упорно продолжала считать себя ленинградкой), сырой, ветреный климат. Отношения с миром у нее тоже установились сумрачные. Все вокруг суетились, но писательница L ощущала свою непричастность, неучастие, отстраненность, постоянно возникающее желание законспектировать пробегающую мимо жизнь. Сменив много профессий, в поисках денег и, следует признаться, в поисках себя, не могла понять, принадлежит ли к какой-то определенной группе людей. Поиски? Блуждание в сумерках? Искания души? Страхи и сомнения? Жажда познаний, духовный голод? Жажда желаний, страстей? Желание ощущений, жизни?

Прибирала чужие дома. Сидела с чужими детьми. Ухаживала за чужими родителями, чужими для нее, немощными стариками. Бегала за покупками, пылесосила, мыла посуду, выдавала лекарства больным. Работала с пожилыми, помогала страждущим, инвалидам. Выслушивала нескончаемые воспоминания, жалобы. Себя ощущала беспомощной: хромой, ведущий слепого. Искренне пытаясь помочь, прислушивалась к чужим историям. Хотелось запомнить. Запомнив, записать. Памяти своей не доверяла?

– Эта ваша так называемая интеллигенция с европейским образованием… вы просто не понимаете наших проблем, – говорила одна из ее начальниц. – У вас одно-единственное представление об этой работе: вам понятны проблемы относительно благополучных. Заботы ваших worried well. Вот ты сама – посмотри на себя! У тебя ментальность богатенькой женщины…

– Как это? Мы всегда были бедными: я, мама моя…

– Оставь! Такое никуда не уходит. Что ты можешь знать о наших людях?! Мы имеем дело с истинными – нет! – реальными проблемами: с нищими, беспомощными, больными. Отброшенными на обочину жизни. У таких никогда не было голоса. Знаешь, кем должны быть настоящие социальные работники? Общественные организаторы? Это тебе не европейские психоаналитики с их кушетками, толкованием снов, истеричными дамочками, озабоченными мужьями.

Подобно воспоминанию из далекого советского прошлого, начальница казалась агрессивно активной. Ее не волновали чужие страдания, волокита, сбои системы. Она сама превратилась в один из маховиков бюрократической машины, стала мощной, агрессивной, уверенной в себе деталью огромного механизма. Начальницу эту тоже необходимо было запомнить, записать.

Давным-давно (писательница L была моложе, меньше уставала, верила в будущее) ей удалось написать, затем опубликовать горстку рассказов. С тех пор прошло немало дней. От работы, от жизни она теперь испытывала лишь изнеможение; устав, тут же забывала свои дни и волнения. Оставались лишь отголоски, отзвуки, чужие страдания, не своя боль.

Жаль жизни – своей, чужой, ушедшей. «Уехать бы в Калифорнию, – вздыхала L, – или в Нью-Йорк… Туда, где есть движение, что-то происходит, меняется». Но тут же погружалась в привычное болото комплексов вины, обид. Стеснялась мыслей глупых, желаний нерезонных. Принимать реальность – этому учила новая культура. Но… не удавалось. Тянуло в далекие, неизведанные края. Налаженное, близкое раздражало, утомляло. Хотелось перемен. Думала: «Зачем мне это? Эта жизнь, заботы, тревоги? Да и писательство… Обман. К чему мне книгописание?»

Включая компьютер и распахивая окно в иной мир, создавала запасной, пожарный выход, рисовала дверь на глухой стене ежедневности. Но дверь эта, как уэллсовская, грозила увести в мир иной – опасный. Впрочем, виртуальность – по сравнению с реальностью – шалость. Реальность наступала, скажем, в виде все той же начальницы. Вспоминая о подчиненных, та неожиданно врывалась в личное пространство, требовала действий, отчетов, следила за передвижениями, пристально всматриваясь в лица. Словно пытаясь прочесть мысли, заглядывая через плечо в монитор. Дышала в затылок.

L страдала. Желая славы, узнаваемости, причастности, успеха, жаждала принадлежности: своею стать среди избранных. Принадлежности к некой группе людей, ею же самой избранной, надуманной. Искала общения, интересных знакомств, разговоров, связей. Жаждала любви, себе же в этом не признаваясь. Казалось, жизнь вполне удалась: муж, сын, дом, работа. Но каждый шаг давался с трудом, натужно, нарочито. Переполненная эмоциями, воспоминаниями, она представлялась себе дубовой бочкой, перетянутой проржавевшими ободами. С перебродившим кисловатым вином воспоминаний, желаний – внутри.

Главным сюжетом ее текстов стала история собственной жизни. Душевные переживания, переработанные в текст, заключенные в папку под названием «Writing», водружали на пьедестал, возвышали над окружающими. Ставили в выигрышное положение. Рассказать историю жизни – не прожить, но описать – основное стремление и сверхзадача. Сколько было таких, ей подобных? Форма подачи представлялась вторичной.