Аппендикс - Александра Петрова Страница 9

Примерно через полчаса мы все-таки подъехали туда, где только что кто-то, кажется, умирал, но там никого уже не было, хотя серый Шевроле, за который он цеплялся и под которым корчился от боли, стоял на том же месте.

Мы вышли из винтажного красного драндулета Чиччо и подошли поближе. Все еще накрапывал дождь. Табло моего мобильника тускло осветило кровавые следы на покрышке машины. Убедившись, что на асфальте были лужицы той же жидкости, мы поспешно ретировались.

В прострации Чиччо повернул на восток. Ему вдруг захотелось показать мне окна своего дома. Нет, не зайти, но просто – его точку зрения на мир.

По дороге мы проехали неподалеку от древнего города Габии, где до сих пор среди поля травы стояли стены храма Юноны, богини семьи и благополучных родов, и где, говорят, Ромул и Рем научились читать. Асфальт блестел тысячами сброшенных, словно змеиная кожа, презервативов, а по краям одной из самых злачных улиц этого города, прикрытые сверху куртками и почти совсем оголенные внизу, маячили на этот раз настоящие биологические девчонки. При виде приближающейся машины некоторые зябнущие птички автоматически крутились вокруг себя, как скоростные планеты, иные застывали, выставив кое-как прикрытую попку навстречу фарам. По обочинам валялись грязные матрасы с лохмотьями.

Этот город извечно славился своими шлюхами, куртизанками, фаворитками, лупанарами и борделями, которые, в отличие от другой Европы, не ограничивались одним-двумя кварталами, а вырастали из любого угла. Но совсем необязательно было chercher в этом la femme, шерсти не шерсти, но еще в пору Античности во время семейных трапез свита женственных длинноволосых мальчиков, игнорируя подавленное выражение лица жены хозяина дома, то наливала ему вино, то подавала наперегонки любимое блюдо, а он с мягкой улыбкой ловил манящие невинностью и сладострастием взгляды юнцов. В христианское время сильный перевес мужского населения над женским, в основном из-за концентрации монастырей, церквей и присутствия папского двора, порождал огромный спрос на девочек, в которых уже четыреста лет назад охотно переодевались и мальчики, весьма необходимые и сами по себе.

По подсказке апостола Павла, девочке тогда не разрешалось петь в церковном хоре, и живи Блок в Риме, он заменил бы ее на мальчика, а с шестнадцатого по начало девятнадцатого века переделал бы в travesti – ангелоподобного кастрата. Несмотря на папский запрет для женщин плясать и петь в театрах, они туда все-таки просачивались, но не вызывали таких восторженных рыданий и оваций, как их коллеги, не говоря уже о пении во славу Господню. Церковь, осторожно поощряя бедных и талантливых малолеток к музыкальной карьере сопрано и набирая их, уже изувеченных, в Сикстинскую капеллу, одной рукой утирала благостные слезы, другой – клеймила оскопление.

Пусть евнухи и вышли из моды, но Рим, который в четырнадцатом веке представился Аврааму из «Декамерона» местом скорее дьявольских, чем Божьих начинаний, изменился не так сильно, как это могло показаться при приземлении во Фьюмичино ^[6].

Как обычно, с паузами и важностью, будто какой-то чтец, Чиччо продекламировал, что он не ханжа, но лучше, наверное, было показать мне его дом днем. И он уповает на то, что этот молодой человек или эта девица, в общем, это человеческое существо, которое вот так трагически мучилось только что на панели, или точнее и корректнее было бы сказать на асфальте, сейчас в добром здравии, ну или хотя бы останется живо.

Только в заведении на площади В. мы немного пришли в себя. Здесь все казалось неизменным. Как всегда, полоумные чайки, перенесшие сон на более спокойное утреннее время, деловито кружили над тепло подсвечиваемой махиной мрамора. Прямоугольные гвельфские зубцы темного ренессансного палаццо отражались в своей гибеллинской карикатуре, построенной четыреста лет спустя. Вдалеке белела колонна с серпантином древних мраморных комиксов, как первый вектор в силовых соотношениях власти, расставленных на этом территорриально карликовом и бесконечном по смыслу пространстве.

Несмотря на то, что было уже около трех ночи, Чиччо заказал все-таки свой вермут. Эту идею фикс он объяснил, наконец, тем, что в тот день я напоминала ему Артемиду, в честь которой называлась горькая трава артемизия, по-немецки Wermut, необходимая для этого напитка, придуманного в восемнадцатом веке одним туринцем.

Ох, наверное, вид у меня был слишком строгий, коль бедному Чиччо напомнила эту жестокую богиню, эту зверюгу, эту медведицу.

Под ярким светом люстр Чиччо изображал мне взгляд девочки из свиты Дианы Доменикино, сидящей голышом в воде, который он сравнивал со взглядом василиска, а я пыталась понять, где проходят границы дозволенного и как их заранее распознать. Где начинается божественный гнев, который может ни с того ни с сего обрушиться на простого смертного, как это случилось во время охоты с собачником Актеоном, искренне восхитившимся хорошей фигурой богини, и что делать, чтобы его на себя не навлечь? Увлечешься вот так чем-нибудь и неожиданно будешь разорван собственными псами или другими близкими.

Отражения Чиччо двигались сразу в трех зеркалах и накладывались на силуэты различных любителей абсента, который лет сто назад изготовляли из той же травы.

Двери были открыты. В них задувало ветром, подхватившим повышенную влажность на терренских берегах. Разумеется, не топили. До конца ноября об этом не стоило даже мечтать, и сквозняк, который, кажется, никого, кроме меня, не тревожил, как полудомашний кот, гулял под столами. Как всегда в этих зябких местах, я сидела, не сняв куртки и замотав шею шарфом, глотая бледную жидкость, выдаваемую за чай, которую подливала себе из маленькой жестянки с пакетиком липтона на дне.

Заведение работало круглосуточно. В первом отсеке баристы в белых колпаках и фартуках, с черно-желтыми огромными галстуками-бабочками под желтыми воротниками вились и крутились ради никак не уменьшающейся, несмотря на странный час, клиентуры, состоявшей в основном из мужчин. Кто-то уже покупал горячие корнетто и каппуччино, а кто-то догуливал ночь над стаканчиком спиртного. Несколько человек, как заколдованные, застряли во втором отсеке, где были табачная лавка, газетный киоск и автоматы. Из нутра этих закормленных монетами мойдодыров выплевывались билеты мгновенной лотереи. В киоске можно было приобрести также «гратта и винчи» («поскреби и выиграй»). На деревянной подвесной полке истово соскребали серую чешую надежд, а потом, как правило, выбрасывали оголенную карточку. Кто-то, впрочем, хоть и понемногу, выигрывал. Что скрывать? И мне нравилось с замиранием скрести и узнавать свою судьбу. Несколько раз под серебряной краской меня ждала небольшая, но спасительная цифра. Правда, не в этом баре. В одном местечке, о котором можно – только по секрету, потому что там всегда выигрываешь и оно мне еще может пригодиться. Надо же оставить себе что-то на черный день, тем более русские люди в этот город обычно приезжают не за мелким выигрышем, а за скидками, так что, наверное, это никому и не интересно.