Альпенгольд - Елена Соловьева Страница 9

– На крыло – и в долину, – смеётся Ленка Рычкова.

Погода – синь с золотом. Горы – голубые. День – воскресный. И поднимающиеся вверх, в «Чимбулак», кто с удивлением, кто с улыбкой, слушают наш прощальный концерт. Это мы собрали рюкзаки и «встали на крыло». Вроде грустно, но птичьи наши души радуются солнцу, воле голубых гор, весне. «Воля, воля, воля, и не вернуться нам назад».

28 марта 1990. Возвращение

Встречающие – есть. Мои давно здесь: онемевшие, вросшие в гудящую от поездов землю чахлыми клёнами.

И город уже нашёл меня сквозь вагонное стекло, залитое грязью странствий, и расстреливает в упор острыми шариками огней.

Флоридку встречает Лёнька с пятью бордовыми розами. Берёт её рюкзак.

А раскрытые ладони моих клёнов без остатка заняты мокрыми сумерками свердловской весны.

Люблю перрон. Люблю вокзал. Они не засыпаны осколками моих иллюзий. Я проношу над ними в состоянии эйфории всех своих смертничков (розовых, голубых и всегда нежных) дальше. Кладбище за чертой вокзала. Там:

где шкатулка города щедро раскрывается, переливаясь огнями;

где в общаге архитектурного, под вывеской «Жанна, я люблю тебя. Вовка» действительно живёт Жанночка и ждёт Славу;

где Влад, уперев палец мне в плечо, говорит о женщинах-иудах;

где Любка, беременная от Графа, выходит замуж за другого, убегая от любви;

где Бельковы до свадьбы спешат сдать петрографию;

где Сергей Ефграфович ушёл на Приполярный;

а подарок Валеры – значок спасотряда – теряет теплоту.

1–2 апреля 1990. Копейск. Что такое женщина?

…

Ничего не изменилось в этом городке! Так же, пройдя из одного конца проспекта в другой, плавится в сковороде заката оранжевое солнце, перегородив шоссе на стыке с горизонтом. Так же в оранжевый дым уходят люди и въезжают машины, становясь чёрными точками в преддверии небытия.

А вечером я шатаюсь по акварелям своего детства. Асфальт вторит мне серебряным позвякиванием. Я остерегаюсь резких движений, боясь разбить эти прозрачные сумерки, сломать невзначай кованые ветки. Апрель – фарфор, серебро, акварели.

Встречаюсь со старыми приятелями, точно листаю старый фотоальбом. Мной движет чувство ленивой сентиментальности. Ничего более. Живой жизни тут нет. Да и во мне ищут отблески минувшего. Но и их нет. Увы, увы.

Что же есть? Знакомые светильники городских огней да въевшийся в память шум ночного шоссе за окном. Светофоры, что с наступлением сумерек до утра мигают только одним, жёлтым, глазом, обещая чудо, которого не произойдёт. «Раз-два-три, раз-два-три».

Женщина…

– Женщина не несёт прогресса, – это, естественно, Измоденов.

Мы едим дрянное мороженое и пьём дрянной кофе в дрянном месте. Его познания о женщинах всё пополняются, выводы всё совершенствуются и тоже эмпирическим путём:

– Почему вы все такие глупые? Даже лучшие экземпляры…

Ох уж этот вечный Измоденов. Ох уж этот пьяный день. Мне жаль Измоденова, потому что во многом он прав. Давний вопрос: «Знание есть счастье?» Но не для меня.

Прогресс, позиции, идеи, принципы – одёжка, чешуя, когда меня переполняет солнце. Пришла весна. И теперь мне ближе блудливые кошки, мне интересней запах неродившейся травы…

Ухал филин. Синие густые звуки падали в снег, ещё хранящий цвет ночи и холод зимы… Я должна была взорваться, как бутылка шампанского: в моих пальцах струилась давняя страсть, тяжёлая и непрозрачная, так похожая на выдержанное вино. Губы набухали ею, грудь… Как странно чувствовать в себе женщину.

6–7 апреля 1990. Эпиграф: «Судьба человека – это нрав его». (Кто сказал? Не помню)

На золотистой зебре этого дня я доехала до финиша. Золотистая полоса – прогретый солнцем и пахнущий сосной воздух. Голубая полоса – дуновение снега и уцелевший случайно лоскут зимнего сквозняка. Шастая среди этих полос, я была счастлива. Бездумно, но глубоко – до самого дна. Мне нравились снежные веснушки – рыжие кусочки тонкой сосновой коры и бороздки старости. Мне нравилась весенняя лёгкость наших женственных пейзажей. И ручейки на теневой стороне Чёртиков.

Улыбаясь и напевая, добралась я до вечера. Зебра моя погрустнела у корпуса «В» и медленно, начиная с золотых полос, растаяла.

Финиш

Человек-легенда (Сергей Ефграфович, вернувшийся с Приполярного), склеивая фильм, говорил Юре: «Ну-ка, разберись с ней. Совсем бояться перестала». А я отвечала: «Сволочи…изверги» – и искала ножницы. Радость встречи уходила, таяла, оставались нервные толчки. Неумолимо жестоким прибоем (чего?) меня неотвратимо било об эту скалу (Сергея Ефграфовича я имею в виду). Участь мёртвых водорослей и дохлых рыб. Но я-то была живая. И мне было больно. А прибой зверствовал. Раз – я под каким-нибудь предлогом открываю двери 411-й, два – отлив – ухожу. Потом по новой. Нет сил ни уйти, ни остаться.

Усталость и раздражение. Учащённое дыхание на сером, грязном песке, скользкая галька в судорожно сжатых кулаках. Прибой отпустил только в тишине чужого уюта, где на меня снизошли покой и сознание собственной глупости. Застарелая страсть и детские комплексы – страшнейшая смесь.

7 апреля 1990

Сегодня на повестке дня.

«Ребята, давайте любить друг друга, сквозь ненависть и все наветы. В порыве нежности ко всем. Граф. Ночь с 5-е на 6-е».

«Разгильдяи всех мастей! Приглашаем на торжественный гадюшник (Бельковы)».

«Собрание-разбор для всех, кто был в марте в Алма-Ате, состоится…»

«Лекция на тему «Проблемы безопасности в альпинизме» (Сергей Ефграфович)…»

«Кому нужна стропа, обращаться…»

Обращаться, состоится, давайте, любить… Мир движим глаголом, я слишком люблю прилагательное.

9 апреля 1990.

«И каждая пробка нацелена в лоб»