За туманом - Михаил Соболев Страница 9

— Потерпите, ничего не попишешь, неделю не летали…

Я незаметно вздохнул — ноги уже начинали затекать.

Пощёлкав тумблерами, пилот запустил двигатель и, запросив по рации разрешение на взлёт, оторвал вертолёт от земли. К моему удивлению, нас сначала потащило куда-то вбок.

И лишь поднявшись высоко над землёй, мы развернулись и легли на курс. Набирая высоту, «стрекоза» лихорадочно дрожала и скрипела. В щель между порогом и дверцей сквозило.

Ноги окоченели сразу же после взлёта. Зажатый со всех сторон пакетами и мешками, я пытался шевелить пальцами и топать, насколько это было возможно в ограниченном пространстве. Скорее всего, моя чечётка была услышана пилотом. Он стал часто с озабоченным выражением лица оглядываться, пытаясь угадать причину постороннего звука, — не поломалось ли что? Я перевёл взгляд с меховых унтов пилота на заснеженную вершину соседней сопки и замер. Сразу же успокоившись, вертолётчик сжалился надо мной:

— Скоро долетим… С материка?.. О! Ленинградец?! — лётчик, на каждой фразе оборачиваясь ко мне, выкрикивал:

— На Сахалине впервой? То-то я смотрю, одеты вы по-городскому. Потерпите, уже скоро.

Зычный голос пилота легко перекрывал шум двигателя.

Когда подлетали к сопке, двигатель ревел натужно, и вертолёт дрожал так, будто мы въезжали на тяжелогружёной машине в гору. Но стоило перевалить вершину, сразу проваливались вниз, а сердце, наоборот, подпрыгивало вверх, к горлу. И так раз за разом, пока примерно с половины пути мы не полетели над прибрежной морской полосой, следуя за её изгибами.

— Садимся, — пилот показал перчаткой вниз…

Сначала я ничего, кроме заснеженного пространства не рассмотрел, но, приглядевшись, заметил слева на берегу занесенные снегом строения, а на льду, недалеко от берега, — три тёмных фигурки и лошадь, запряжённую в сани. И сразу же ветер, поднятый винтами, скрыл всё в снежном вихре.

Земли коснулись легко, даже не тряхнуло. Когда лопасти перестали вращаться, пилот открыл дверцу. Самостоятельно выбраться я не мог. Так и сидел, погребённый под бумажной лавиной до тех пор, пока меня не откопали из-под газет и посылок встречающие. Тем временем возчик подогнал сани к открытой дверце. Серая лошадка фыркала, косясь на винтокрылую, пахнущую железом и бензином машину. На передке саней, живописно подвернув под себя ногу, восседал боком похожий на цыгана дед в овчинном полушубке и бесформенном сером кроличьем треухе. Спрыгнув с саней, «цыган» привязал вожжи к оглобле и поднёс к конской морде солидных размеров кулак, отчего лошадь испуганно попятилась вместе с санями:

— Смотри у меня, курва! — пригрозил дед и стал неторопливо швырять бумажные пакеты в сани.

Заметив мой взгляд, заулыбался и похлопал лошадь по шее.

— Серый, мы с ним десять лет в одной упряжи ходим… Старый стал коняга, никуда не годится…

Лицо старика потеплело.

Высокая худощавая женщина с тонким интеллигентным лицом, первой протянула холодную тонкую руку:

— Виноградова Полина Ивановна, старший засольный мастер. Временно исполняю обязанности директора рыбобазы.

Я представился.

Полина Ивановна улыбнулась:

— Устали с дороги?.. Сейчас Толя проводит вас — отдохнёте. Квартира протоплена, дров на первое время хватит. Там до вас девочки-мастера жили.

Вертолёт замахал лопастями, бросил в нас снежный заряд и взлетел. Серый испуганно дёрнулся, но, покосившись на возчика, замер.

Тем временем немолодой уже мужчина, одетый в промасленный ватник и зимнюю, с чёрным кожаным верхом шапку, погрузил мои пожитки в сани.

— Толик, — назвал себя он, обнажив прокуренные щербатые зубы.

— Охоту любите? — кивнул на ружьё.

Я пожал плечами.

— Вы, значит, заместо Воробьёва теперь будете?

— Воробьёв до вас был механиком рыбобазы, — пояснила Полина Ивановна.

— Дядя Гриша, ты подвези, пожалуйста, вещи Михаила Андреевича, — обратилась она к деду.

Глаза старого возчика слезились. От него на свежем воздухе явственно попахивало перегаром.

— Ивановна, всё будет сделано…

Дед завалился боком на передок саней.

— Но, курва! — скомандовал он.

Серый, мотнув головой, потянул.

Следом за санями по расчищенной бульдозером дороге мы вошли в поселок.

Единственная здесь улица тянулась вдоль распадка, зажатого невысокими, поросшими ельником сопками. По обеим сторонам стояли похожие друг на друга, как близнецы-братья, рубленные из круглого леса одноэтажные дома. Кое-где над трубами поднимался дымок. Яркое солнце, отражаясь от свежевыпавшего снега, слепило глаза. Посёлок казался небольшим: домов тридцать-тридцать пять.

Директриса, кивнув мне, свернула к конторе, а мы с Толиком, следуя за санями, вскоре подошли к неотличимому от остальных домику. Такой же засыпанный снегом палисадник, те же три окна по фасаду, такое же, как и у соседних домов, крашеное коричневой краской крылечко. Открыв навесной замок, Толик занёс чемодан в сени. Я вошёл в дом за ним следом.

По горнице разливалось приятное тепло. Открыв дверку большой белёной печки, Толик довольно пробурчал:

— Ну вот, прогорело, — и задвинул вьюшку.

— Я сегодня дежурю. Протопил тут у вас, — засмущался дизелист. — Вода — в сенях. Ну, я пошёл, отдыхайте, — он протянул жёсткую ладонь.

На пороге замялся:

— Спросить хотел, вы стихи любите?..

— Люблю, пожал я плечами.

— Ну, я пошёл, отдыхайте, — повторил, терзая шапку, дизелист. — Если что, я — в дежурке.

Свет гасим ровно в двенадцать, в полночь, а запускаем дизель утром, в шесть.

Хлопнула входная дверь, и я остался впервые за долгую дорогу один.

В небольшой горенке не было ничего лишнего. Полуторная кровать с никелированными шышечками заправлена казённым бельём и аккуратно накрыта серым байковым одеялом.

На подоконнике — два цветка в горшочках. Занавески на окнах, два стула, допотопный шифоньер в углу. У порога — рукомойник с эмалированным тазом на табурете и завешанная ситцем вешалка. На столе — записка:

«Милый мальчик, чего это тебя сюда занесло?! Не сиделось тебе дома… Ну, ничего, зато ты теперь живёшь у самого восхода! Таня и Аля».

— Ничего, ничего, ничего! — уже не так уверенно пробормотал я.

Прошёлся по горнице. Повернул рукоятку радиоприемника, и из динамика полилось:

«… А почта с пересадками летит с материка

Над самой дальней гаванью Союза,

Где я бросаю камушки с крутого бережка

Далёкого пролива Лаперуза…»

* * *

Новая жизнь захлестнула меня с головой. До начала путины оставалось чуть больше полугода. И за эти шесть месяцев надо было успеть отремонтировать оборудование рыбоцеха и холодильника, построить причал, разбитый штормовой волной по осени, наморозить сотни кубометров льда и надёжно укрыть его от солнца — законсервировать.