Мужской разговор в русской бане - Эфраим Севела Страница 9

Я ничего не понимал. Мне нужна была ясность. — : Может быть, выпьешь со мной?

— Что вы? Я не пью. И если мама учует запах вина, то знаете, что дома будет?

— Кто же ты, черт побери, такая?

— Рита, — заморгала она пушистыми ресницами и доверчиво улыбнулась мне.

— Откуда тебе знаком этот малый, что торгует в холле парфюмерией?

— Это кто? Сеня, что ли?

— Возможно, Сеня. Я не имею чести знать его имени.

— Его сестра со мной учится. У них нет дома телефона. Вот я и зашла, чтобы ей передать…

— Понятно, — протянул я.

Мне ничего не было понятно. Я никак не мог определить, что за птица эта Рита, понять мотивы ее поступков.

И тут меня осенила идея.

Я вскочил и направился в ванную, прикрыв за собой дверь. В ванной, как я и ожидал, пасся совсем обалдевший Коля Филиппов.

— Уму непостижимо, — простонал он, сжав голову руками.

— Хочешь, попробуй и ты? Я в спальне подожду. Коля захлебнулся от восторга, протиснулся мимо меня и исчез за дверью, ведущей в гостиную, а я пустил из крана холодную воду и стал ополаскивать лицо.

Я еще вытирался мохнатым полотенцем, как из гостиной донесся шум. Голос Риты, срывающийся на крик, заставил меня насторожиться:

— Уходите! Вы что затеяли? Групповое насилие? Я закричу. Я милицию позову.

Я выскочил в гостиную, схватил растерянного Колю за плечи и вытолкал его в ванную, приговаривая, негодуя:

— Ах, негодник! Подумать только, нельзя на минутку отлучиться! Это мой сосед. Дверь осталась незапертой, и он проник сюда. И стал приставать? Да? Делать тебе гнусные предложения? Ну, я ему покажу! Какое хамство!

Рита плакала на диване, спрятав лицо в ладони и склонившись головой к коленям. Я гладил ее по плечам, по волосам, а она всхлипывала, как обиженный ребенок, и руки моей не отталкивала.

— За кого вы меня принимаете? Что я вам плохого сделала? Я к вам, как к человеку, а вы…

— Прости меня, родная… — утешающе нашептывал я, боясь, что ее слезы перейдут в истерику, в крик, и тогда прибегут из коридора, начнутся выяснения и мне не обобраться хлопот. — Кто бы мог подумать? На минуту тебя оставил, и этот хам… это ничтожество…

За стеклом двери темнел застывший Колин силуэт, и он слышал каждое мое слово.

— Этот подонок… этот шакал… без совести и чести.

Убаюканная моим голосом, Рита склонилась головой мне на грудь, глубоко и тепло дыша в расстегнутый ворот пижамной куртки. Она уже не плакала. Ее ладошка покоилась на моем бедре и незаметно сдвинулась к ширинке, легла на мой выдохшийся, съеженный член. Я же просунул свою руку под край ее платья, продвинулся по нежному бедрышку до трусиков и, пошевелив пальцами, добрался до курчавых волос.

Рита глубоко возбужденно задышала, уронила головку на мой живот и мягкими теплыми губами снова взяла мой сразу напрягшийся член. Начался второй сеанс минета. Слаще и вкуснее первого. Рита была неутомима и профессионально умела. Она забирала в удивительно вместительный ротик все, даже яички, и перекатывала их язычком, как морская волна перекатывает, набегая на берег, крупную гальку. Я был на седьмом небе от вкушаемого удовольствия. Даже постанывал. Чем добил окончательно прильнувшего к двери отвергнутого Ритой Колю.

Потом, когда я, опустошенный, лежал ничком на диване, Рита, взглянув на часики, заторопилась домой. Подавая ей серую кроличью шубку, я смущенно и растерянно искал возможность выразить ей свою благодарность и снова забормотал о подарке.

Рита метнула на меня печальный, полный обиды взгляд.

— Я к вам больше не приду. Вы — примитив.

И ушла, мягко, без стука прикрыв за собой дверь. Прекрасная, как небесное создание, как сон, который обласкал и испарился. Чтоб больше никогда не повториться.

Я стоял растерянный, оглушенный, в своей нелепой пижаме. И Коля, выползший из спальни, имел вид не лучше моего.

Вот загадка. Ну, решайте ее, профессора. Прошло столько лет, а я, как вспомню, дохожу до головной боли. Кто такая Рита? Как понять ее поведение? Поступила так она со мной одним? Или с каждым, кто ее поманит? Но ведь домогания Коли Филиппова она с гневом отвергла? А Коля был парень покрасивей меня. Намек на подарок вызывал ее оскорбленные слезы. Никаких чувств ко мне она не могла испытать. Так как же?

Русская парилка!

Спасение и утеха не избалованной радостями русской души.

Дух спирает, как войдешь и глянешь на дубовые полки уступами в пять колен, уходящие к самому потолку, с набухшими на них тяжелыми каплями влаги. Каждый полок выскоблен и натерт распаренными ягодицами, и дерево все в трещинах, как в морщинах, от горячего пара и холодной воды.

Под грудой посиневших от жара камней-валунов веселым треском пылают березовые поленья, в пах) чем дыму завивая колечками белую кожицу-бересту.

На дубовом гибком полу кучей свалены веники. Еще сухие. Ломкие. Плоские от летней сушки. Воткнешь такой веник в деревянную бадейку с крутым кипятком, и он взрывается пьяным березовым духом, распушается букетом оживших ветвей с кружевными листочками. И такой аромат наполняет баню, какой бывает лишь после летней грозы в березовой роще, когда солнышко снова припечет и белые красавицы в курчавой салатовой зелени сомлеют в его тепле.

Плеснешь бадью воды на синие от жары камни! Как бабахнет белыми клубами! Будто из старинной пушки стрельнули. Вторую бадью. Третью.

Уф-ф-ф! Уф-ф-ф! Уф-ф-ф!

Дышать нету мочи. Рот беспомощно разинут. Горло забито. Ноздри горят. Все тело преет, сочится клейкой влагой. Очищается.

И становишься как бы невесом. Еще немного — со звоном в голове оторвешься от пола и поплывешь в белом тумане.

Хорошо-то как! Господи! Нет. Дорогие товарищи! И жизнь хороша-а-а, и жить, едрена вошь, тоже хорошо-о-о. Ой, до чего хорошо! Мочи нет!

Румяные, в красных пятнах и полосах тела растеклись по мокрым доскам.

Мечется веник, со свистом режет густой воздух и сладко сечет кожу, вышибая дух вон, оставляя прилипшие березовые листочки на размякших плечах, на лопатках, на бедрах.

— Давай! Секи! Жги! Не жалей!

Багровеет лицо до предела. Вот-вот лопнет, брызнет закипевшей кровью ан нет! Утопишь голову в холодной воде, выдавив ее волной через края бадейки и пустив пузыри. Затем мягко смажешь тело мыльным мочалом. Без нажима. Легонько.

И снова жить можно. И лениво хлестать себя веничком. И стонать от услады, и ухать, и выть, как зверь лесной.

В бане ты сам себе судья и хозяин. Здесь каждый, каков он есть. Как мать родила и в жизнь пустила. Без одежды и притворства. Весь — нагишом.