То, что бросается в глаза - Грегуар Делакур Страница 9

У Артура Дрейфусса вдруг пересохло во рту. Хоть он не знал еще слов любви (даже Фоллен был с ними очень осторожен), ему показалось, что он услышал их сейчас, в эту минуту, слова для него одного, слетевшие, словно поцелуи, с чудесных губ; с губ, которые могли быть губами сногсшибательной Скарлетт Йоханссон, со всем, что известно за ней лакомого и аппетитного, но об этом ни к чему вдаваться в детали.

– Я бегом вернулась в закусочную, и мне сказали, где ты живешь. В одиноко стоящем домике на выезде из Лонга в сторону Альи, перед самой автострадой.

Он отпил глоток вина; еще один; ванту (13,5 градуса) с фруктовым послевкусием, с ароматом айвы и красных ягод, сказал ему Тоннелье, идеально подходит к колбасе и рулету с сыром.

У него немного закружилась голова.

А она продолжала:

– Я знала, если ты примешь меня за нее, то наверняка мне откроешь. И у меня, может быть, будет шанс. Как у той девочки. С ее фарой, которая снова горит. С ее убийственной улыбкой. К черту.

* * *

Ни Дрейфуссу Луи-Фердинанду, его отцу, ни Лекардоннель Терезе, его матери, так и не хватило присутствия духа просветить единственного сына в делах любовных.

Скорбь по Нойе, его растерзанной сестренке, заняла львиную долю времени, которое они провели вместе до последнего «До вечера» и вермута. Лекардоннель Тереза много плакала и с каждым днем, казалось, утекала через глаза; она перечисляла то, что навсегда потеряла: мокрые поцелуи дочурки; считалки; дни кори, дни ветрянки; ее волосы, которые придется расчесывать однажды, когда ей будет семь лет; подарки на день матерей, ожерелья из лапши, жалкие стишки; выбор тканей на рынке и кройка платьев позже, когда наметится грудь; первые капли крови; первые капли духов, на сгиб локтя, под коленку; первая помада и первые поцелуи любви, первые разочарования, в них-то и познается мама, говорила она неслышным голосом, глотая горькие слезы; я скучаю по твоей сестренке, малыш, я так по ней скучаю, иногда мне кажется, я слышу ее смех в детской, когда вас с отцом нет дома, и я сажусь у ее кроватки и пою ей песенки, которым не успела ее научить, ты-то мальчик, тебе я не пела, тебе не читала сказок, за тебя не боялась, это все дело отца, это он рассказывал тебе про длинноногих водомерок, как они танцуют на темных зеркалах и не тонут, это он был готов отвечать на твои вопросы, но ты никогда ни о чем не спрашивал, мы думали, ничто тебя не интересует, даже боялись, ах, Нойя, ах, детка моя, детка, я ненавижу всех собак на свете, всех, всех, даже Лесси («Верная Лесси», «Мужество Лесси», «Вызов Лесси», вечная Лесси).

Время от времени Дрейфусс Луи-Фердинанд брал сына с собой на рыбалку. Выходили они затемно. Шли через болота до пруда Круп или реки Планк, и там, близ зловонной сырости сооруженной на островке хижины, лесничий, наплевав на муниципальные запреты, закидывал блесну (прилаженная к крючку блестящая металлическая пластинка) и ловил жирных щук – однажды даже попалась рыбина весом в двадцать один килограмм. Потому ли, что промысел его был незаконным и ему не хотелось, чтобы его засекли, услышали, он не разговаривал? Артур Дрейфусс проводил безмолвные часы подле отца, как подле незнакомца. Он наблюдал за ним. Завидовал его шершавым рукам, сильным и умелым. Всматривался в его светлые глаза, глядя в которые хотелось улыбок, признаний и счастья. Пьянел от его запаха кожи, табака, пота. И когда рыболов порой ерошил ему волосы, просто так, без всякого повода, Артур Дрейфусс был несказанно счастлив; и эти считаные секунды счастья искупали все молчание на свете. Все ожидания. Все муки.

Однажды вечером в кухне – Артуру Дрейфуссу было тогда двенадцать лет (Нойю растерзали шесть лет назад), – он спросил у родителей, как люди влюбляются. Отец ткнул острием ножа в сторону матери, словно говоря: она тебе ответит, но тут где-то вдали залаяла собака, и мать, разрыдавшись, скрылась в своей комнате. В тот вечер впервые в жизни Артур Дрейфусс услышал от своего отца шестьдесят семь слов подряд: это желание, мой мальчик, оно нами повелевает. С твоей матерью, помню, меня призвал ее зад (мальчик вздрогнул), попка, если тебе так больше нравится, она так ею покачивала, когда ходила, ни дать ни взять маятник стенных часов, тик-так, тик-так, меня это загипнотизировало, лишило сна, и тогда я увел ее к пруду Бувак (Аббевиль), вот так и появился ты, мальчик мой.

– Но ты любил ее, папа?

– Трудно сказать.

Именно этот момент выбрала Лекардоннель Тереза, чтобы вернуться из своей комнаты. Глаза ее были сухи. Белки в красных прожилках, казалось, вот-вот полопаются, точно растрескавшиеся сосуды. На ходу она дала мужу пощечину, после чего достала из духовки сахарный торт, и Артур Дрейфусс получил ответ на свой вопрос.

* * *

– Мой отец. Вообще-то это был не мой отец. Просто свин. Жирный. Его брюхо хлюпало на ходу: ффффть-ффффть. Как студень. На каждом шагу этот звук мокрых ботинок. Того и гляди, поскользнется. Даже когда дождь не шел. Зато мой настоящий отец был очень красивый. Я видела фотографии. Белокурый (гены Йоханссон у Жанин Фукампре, надо полагать). Мускулистый. От его улыбки девушки краснели. А моя мать ревновала. Часто. Потом успокоилась. Потому что достался-то он все-таки ей. Она тоже была очень красивая (гены Скарлетт у Жанин Фукампре, надо полагать). Но я своего настоящего отца не знала. Он погиб незадолго до моего рождения. Сгорел в доме в Флесселе (12,3 километра птичьего полета от Амьена.) Пытался спасти старушку. Их так и не смогли разнять. Со стороны казалось, будто они занимаются любовью. Как в Помпеях. Он был пожарным.

Моя мать. Они со свином встретились на уроках танца. Она мечтала быть танцовщицей. Хотя ноги у нее подкачали. Изгиб. Подъем. И все такое. Но она очень хотела. Старалась изо всех сил. Она держала фотографии Пьетрагалы [37]и Павловой на холодильнике в кухне. И еще Нижинского и Нуриева. И кадр с Хорхе Донном из «Одних и других» Лелуша [38]. Осваивая батманы и гран-жете, она пока трудилась официанткой. Грызла ногти до крови. А для Свинтуса танец был предлогом. Поводом для знакомства. Помнишь, как Хью Грант в «Моем мальчике». Паршивец впаривает, будто у него есть малыш, чтобы подцеплять матерей. Гнусность. Свинтус был немного фотографом, он делал снимки. Снимки дам для их альбомов. В пачке. Потом без пачки. В одних прозрачных колготках. Потом без колготок. Потом крупным планом. Фотограф он был никакой, даже мою мать ухитрился сделать уродиной. Когда он поселился у нас, мне было пять лет. Поначалу он вел себя хорошо. Немного помогал. Разучивал с моей матерью танцы. Танго. Ча-ча-ча. Мамбо. Мы с матерью покатывались со смеху. Он был смешон. Одно хорошо: он умел чинить все, что ломалось. Спуск в туалете. Звонок. Электрические розетки. Экономия.

Он находил меня красивой. Говорил, что моя кожа – атлас, который хочется помять в пальцах. Мои глаза – александриты (драгоценные камни, меняющие цвет в зависимости от освещения). Он грустил, потому что тысячи людей не разделяли его чувства. Его радость при виде меня. Красота – это редкость, говорил он. Это так прекрасно. Хочется ее подарить. Вот так это и началось. Первые снимки. В кухне. Он хотел, чтобы я ела ванильное мороженое. Ему нравилось, когда я держала ложечку во рту. Когда мороженое текло у меня по подбородку. Такого лица у него не было с моей матерью. Это был наш секрет, Жанин. Я чувствовала себя важной. Чувствовала себя красивой. Это продолжалось. В саду. Он просил меня сделать березку. Колесо. Сесть на шпагат. А однажды он вошел в ванную, когда я мылась. У него был очень грустный вид. Он рассказал мне, что у него когда-то была дочурка и что теперь она на небесах. Сказал, что я на нее похожа. Что он не успел сделать достаточно ее снимков, чтобы никогда ее не забыть. И если я соглашусь, чтобы он сфотографировал меня, когда я моюсь, ему больше не будет грустно. Мать вошла, когда я мыла между ног, как он мне показал. Я смеялась: было щекотно. И он тоже смеялся. Да, да, вот так. Она посмотрела на нас и закрыла дверь. Тихонько. Без хлопка. Свин сказал спасибо. Благодаря тебе я никогда не забуду мою дочурку. А теперь я пойду к твоей маме. Я не слышала из кухни криков. Не слышала звона разбитой посуды. Только тишину. Она ничего не сказала. Моя мать ничего не сказала. Ни о чем меня потом не спросила. Она не хотела знать. Не хотела видеть. Она стала слепой для меня. И больше никогда меня не обнимала.