Культура шрамов - Тони Дэвидсон Страница 9

Я пошел назад, а перед этим провел несколько часов в укрытии, дожидаясь утомленности. Не своей, а Выход. Из туннеля, в котором я прятался, мне казалось, что дома по-прежнему что-то не так. Кто-то бродил у фургона снаружи. Хотя стояла темнота и у меня не было полного обзора, я не сомневался, что там кто-то есть. Было ощущение тени — не вид и не звук, а именно ощущение. Я знал, что это не отец, — и рост меньше, и грива волос, покрывающая то, что я предположительно счел головой, не такая густая и длинная. Я зажмурился, теребя в руках фотоаппарат, бесполезный в условиях темноты, и сосчитал до десяти. На счете пять послышались шаркающие шаги, потом хлюпанье ног по лужам — все ближе и ближе к моему тайнику; на счете восемь раздался скрип открывающейся двери фургона, на счете десять — хлопок — дверь закрылась, и наступила тишина. Мертвая тишина. Будь у меня вспышка, я бы смог запечатлеть все — не только тень, но и фургон, оранжевое зарево города позади единственного костра, оставленного гореть у периметра ограды. Все было бы снято на пленку. Внезапно, после недолго длившейся наивной радости от обретения фотоаппарата, я был потрясен ограниченными возможностями этой любительской камеры. Я хотел большего. Распознав недостатки моего фотоаппарата, я стал мечтать о новом, которым можно было бы снимать в темноте.

Я не пошел к двери. Она вызывала у меня смутные опасения, а я слишком устал от долгого дня и раннего, наспех, вставания, чтобы собраться с силами и проявить храбрость в том или ином виде. Оставалось окно, и я прокрался к нему в темноте, стараясь не наступить на какой-нибудь мусор, который выдал бы мое приближение.

Я знал, что мой рост на десять сантиметров выше подоконника, поэтому шел пригнувшись, чтобы не выдать себя, и только в последний момент поднял голову и, касаясь подбородком холодного металла подоконника, уставился во мрак.

Выход неподвижно сидела в центре гостиного отсека фургона (можно было также различить потертый ковер и старенькую кушетку), сидела в своей излюбленной позе, скрестив ноги, и пристально глядела куда-то в сторону спального отсека. Сначала я не мог рассмотреть, что она видит, головокамера давала мне изображения одно невероятнее другого. Вот, например, чужак, жгущий бочки с мазутом у периметра ограды, часовой ночи, облаченный в причудливый наряд, рассказывает нам истории о былом и о странной жизни другого семейства кочевников, таких же лохматых и неухоженных, как мы; а вот вместо него появляется человек в костюме с длинным металлическим поводком в руках, прицепленным к шее Выход…

Зажегся свет, это была лампа возле двуспальной складной кровати отца, и я понял, что обе подсказки моей головокамеры неверны. Лицом к Выход стоял Паника, неподвижный, как столб, и голый; то есть абсолютно голый. Выход смотрела на него в упор, она тоже была голая и, словно загипнотизированная статичной телевизионной картинкой, не отрывала взгляда от Паники, до тех пор пока он не сложил руки на груди и не склонил голову. Выход нагнулась, чтобы подобрать мои изуродованные игрушки, в большинство из которых я уже много лет не играл, — расплавленных оловянных солдатиков, побитые старые мини-машинки — все, что было в досягаемости на полу фургона, — и стала запускать ими в Панику. Камера у меня в голове потеряла равновесие от удивления и потрясения, и я потянулся за фотоаппаратом, хотя света было явно мало. Но я не мог не запечатлеть медвежонка, который с ошалелым видом летел по воздуху и, ударившись в грудь Паники, ненадолго зависал, зацепившись мехом за его волосы, прежде чем упасть на пол.

Это продолжалось до тех пор, пока у Выход было чем швыряться, а когда арсенал иссяк, ей оставалось либо каким-то образом вернуть назад вещи, разбросанные вокруг ног Паники, либо искать другие, пусть даже более опасные, которые можно было бы в него запустить. Я видел, как она взялась рукой за лампу, стоявшую возле кушетки, полосатый абажур начал вяло крениться на одну сторону.

«Нет», — услышал я голос Паники.

«Да», — это уже была Выход.

Но внезапно она передумала и, сжав в комок грязные белые носки моего отца, запустила их так, что они на мгновение застыли в его встрепанных волосах, а потом благополучно свалились, присоединившись к выпущенным ранее снарядам. Выход засмеялась: это было редкостное зрелище — слезы по щекам градом и улыбка на губах; отец же все это время безучастно стоял, не меняясь в лице с того момента, как я добрался до окна.

Отщелкав это представление, я сменил диспозицию и переместился от окна к двери — папараццо третьего сорта, хватающийся за любой сюжет, какой бы ни нашел, произвел свой парадный выход на сцену, присоединившись к участникам этого фарса… и сразу все изменилось.

«О, вот и наш человечек», — сказала Выход, схватив меня за ноги.

«Не надо…» — начал было отец.

«Не надо что?… Это семейный час, наше время побыть вместе, поиграть в игру. Где мне его потрогать? Есть что-нибудь, что тебе было бы особенно неприятно, если я дотронусь?»

«Не надо…» — запнулся отец.

В ту же секунду Выход все же запустила в него лампой, абажур ударился о его руку, хрупкий фарфор разлетелся на сотню осколков по полу.

«Тебе можно, да, тебе можно играть с нашим сыном в игры, а мне нет, так ведь? Да ладно, в эту игру не обязательно играть вдвоем… На самом деле даже лучше, когда игроков больше, разве не так, разве не такты сам говорил, пока не испугался, испугался, что попадешься? Почему бы нам вместе не поиграть с нашим сыном…»