Аустерлиц - Винифред Георг Зебальд Страница 9

Адела склонилась ко мне и спросила: видишь верхушки пальм и, вон там, караван, шагающий среди барханов? — Когда Аустерлиц повторил этот вопрос Аделы, оставивший в его памяти незабываемый след, мы уже находились на пути из Гринвича в город. Такси медленно продвигалось в густом вечернем потоке машин. Пошел дождь, огни фар сверкали на мостовой и пробивались сквозь серебристый слой жемчужин на ветровом стекле. Не меньше часа нам понадобилось на то, чтобы проделать путь приблизительно в три мили — через Грик-роуд, Эвелин-стрит, Лоуэр-роуд, Ямайка — роуд до Тауэр-бридж. Аустерлиц сидел, откинувшись на сиденье, обняв свой рюкзак, и молча смотрел прямо перед собой. Может быть, он даже закрыл глаза, подумал я, но побоялся повернуться и проверить. Только на вокзале на Ливерпуль — стрит, когда мы зашли в Макдоналдс, чтобы скоротать время до отхода моего поезда, Аустерлиц снова заговорил: сначала бросил как бы невзначай замечание по поводу яркого освещения, исключающего всякий намек на какую бы то ни было тень, — здесь увековечен момент ужаса вспышки, сказал он, и вот теперь тут нет ни дня, ни ночи, — а потом снова продолжил свою историю. С того дня похорон я не видел больше Аделу, по своей собственной вине, гак начал он, потому что за все время моего пребывания в Париже я ни разу не был в Англии, а когда же я, получив место в Лондоне, навестил Джеральда, который к тому моменту уже закончил учебу и занимался наукой в Кембридже, то выяснилось, что Андромеда-Л од ж давно уже продана, а Адела переехала жить в Северную Каролину, куда она последовала за неким энтомологом но имени Виллубэ. Джеральд, который жил тогда в крошечном местечке Кви, неподалеку от кембриджского аэродрома, снимая небольшой коттедж, и был счастливым обладателем собственной «Сессны», купленной им на доставшуюся ему от продажи имения долю наследства, поворачивал все наши беседы, о чем бы мы ни говорили, на свою летную страсть. Помню, например, сказал Аустерлиц, что когда мы однажды вспоминали Стоуэр-Грэндж, он принялся расписывать мне во всех подробностях, как он после моего отъезда в Оксфорд занимался на всех уроках тем, что разрабатывал особую орнитологическую систему, главным критерием которой были летные качества отдельных видов, и каким бы образом он эту систему ни модифицировал, рассказывал Джеральд, сказал Аустерлиц, все равно получалось, что голуби в этой классификации неизменно занимали самое первое место, причем не только потому, что у них были самые высокие показатели скорости на длинных расстояниях, но главным образом потому, что они превосходят все прочие живые существа в искусстве навигации. Ведь даже если выпустить голубя с борта корабля, в снежную бурю, где-нибудь посередине Северного моря, он все равно, если у него только хватит сил, найдет дорогу домой. До сих пор никто не знает, каким образом эти птицы, отправляемые в такое путешествие, оказавшись в этой таящей в себе угрозу пустоте, предчувствуя наверняка весь ужас преодоления чудовищного расстояния, отчего у них, наверное, сердце готово разорваться на куски, — каким образом они безошибочно обнаруживают родные места. Во всяком случае все известные ему научные объяснения, сказал тогда Джеральд, согласно которым голуби ориентируются по звездам, потокам воздуха или магнитным полям, столь же малоубедительны, как его собственные теории, которые он придумывал двенадцатилетним мальчиком в надежде, что если ему удастся решить этот вопрос, он сумеет научить голубей летать и в обратном направлении, например из Бармута к месту его ссылки в Освестри, и он все время представлял себе, как это будет, когда они в один прекрасный день возникнут в небесах с раскинутыми крыльями, посеребренными солнцем, плавно опустятся на карниз и заворкуют тихонько за окном, у которого он стоял часами. Чувство освобождения, которое он испытал, когда впервые ощутил, сидя в кабине аэроплана, несущую силу воздуха, не поддается никакому описанию, сказал Джеральд, и он прекрасно помнит, сказал Аустерлиц, какою гордостью был преисполнен Джеральд, как он весь снял, когда мы однажды, поздней осенью 1962 или 1963 года, оторвались от летной полосы кембриджского аэродрома. Солнце уже зашло незадолго до нашего взлета, но, как только мы набрали высоту, вокруг все заиграло ослепительным светом, который померк лишь тогда, когда мы двинулись на юг, следуя белой полоске саффолкского побережья, а из морских глубин поднялись тени, которые постепенно надвигались на нас, закрывая собою последние проблески, сверкнувшие на западной оконечности мира. С трудом мы различали смутные очертания ландшафта под нами, лесные угодья и блеклое жнивье, и никогда мне не забыть, сказал Аустерлиц, того мгновения, когда перед нами, будто из ничего, возникла излучина Темзы драконьим хвостом, черная, как вакса, и пошла извиваться в сгущающейся ночи, переливаясь зажигающимися огнями острова Кенви, Ширнесса и Сатенд-он-Си. В совершенной темноте мы сделали круг над Пикардией, а потом снова взяли курс на Англию, и во все это время, стоило нам оторвать глаза от светящихся цифр и стрелок на щитке, мы видели за стеклом кабины раскинувшийся над нами и будто бы замеревший, в действительности же постоянно, но медленно движущийся небесный купол, каким я никогда его не видел, со всеми созвездиями — Лебедя, Кассиопеи, Плеяд, Возничего, Северной Короны и прочими, неведомыми мне, которые почти что потерялись среди рассыпанной повсюду пыли, состоявшей из мириад безымянных звезд. Это было осенью 1965 года, продолжил Аустерлиц, возвращаясь к своему рассказу, который он прервал, уйдя в воспоминания, именно в это время Джеральд начал заниматься разработкой теории — революционной теории, как мы сегодня знаем, — касающейся туманности Орла в созвездии Змеи. Он говорил о гигантском скоплении межзвездного газа, который собирался в тучеобразные новообразования, растягивающиеся во Вселенной на множество световых лет и превращающиеся в результате процесса уплотнения, постоянно ускоряющегося под действием силы притяжения, в места формирования новых звезд. Я помню, как Джеральд еще сказал, что там, в небе, существуют настоящие звездные ясли — утверждение, которому я недавно нашел подтверждение в газетном комментарии к одной из тех сенсационных фотографий, которые были посланы на Землю находящимся в космосе телескопом «Хаббл». Как бы то ни было, сказал Аустерлиц, Джеральд перешел тогда для продолжения своих исследований в астрофизический институт в Женеве, где я его неоднократно навещал и часто был свидетелем того, как во время наших загородных прогулок вдоль озера его мысли, подобно тем самым звездам, выходили из вращающегося тумана его физических фантазий. Рассказывал мне Джеральд и о полетах, которые он совершал на своей «Сессне» над снежными вершинами или над вулканом Пюи-де-Дом, над чудесной Гаронной, до самого Бордо. То, что он однажды из одного такого полета не вернулся, было, вероятно, уже предопределено, сказал Аустерлиц. Это был скверный день, когда я узнал о катастрофе в Савойских Альпах, и, наверное, он послужил началом моего собственного конца, моего все нараставшего с течением времени и становившегося все более болезненным замыкания в самом себе.

* * *

Прошло, наверное, не меньше четверти года, прежде чем я снова отправился в Лондон и навестил Аустерлица в его доме на Олдерни-стрит. Когда мы расстались с ним в декабре, мы условились, что я буду ждать от него известий. Шло время, и я все больше сомневался в том, что он когда-нибудь объявится, я даже начал думать, что, может быть, обидел его каким-нибудь неосторожным замечанием или чем-то задел. Я допускал, конечно, что он, по своей давней привычке, мог и отправиться в какое-нибудь путешествие к неведомой цели и на неопределенное время. Если бы я тогда догадался, что в жизни Аустерлица бывали моменты без начата и без конца и что, с другой стороны, его собственная жизнь по временам будто бы сжималась в невидимую безвременную точку, мне проще было бы справляться с томительным ожиданием. Как бы то ни было, но в один прекрасный день я обнаружил среди почты открытку двадцатых-грндцатых годов, на которой был изображен белый палаточный лагерь в египетской пустыне — картинка времен какой-то давным-давно забытой всеми кампании, — а на обратной стороне было написано всего лишь: «В субботу, 19 марта, Олдерни-стрит?» и большое «А» вместо «Аустерлиц». Олдерни-стрит находится на самом краю лондонского Ист-Энда. Неподалеку от оживленного перекрестка, где всегда скапливается много машин и где на тротуарах торговцы одеждой и тряпками расставляют свои лотки, возле которых все время толчется народ, там и проходит этот на удивление тихий переулок, параллельно широкой улице, ведущей из города. Я смутно помню приземистый жилой блок, прямо на углу, похожий на крепость, помню ярко-зеленый киоск, в котором, несмотря на открыто выложенные товары, не было продавца, помню огороженный чугунной решеткой газон, на который, казалось, никогда не ступала нога человека, и высокую, почти с человеческий рост, кирпичную стену длиною не меньше пятидесяти метров на правой стороне, пройдя вдоль которой в самом конце я и нашел дом Аустерлица, первый в квартале, состоявшем из шести или семи домов. Внутри его жилище выглядело просторным: из мебели тут было только самое необходимое, а занавеси, шторы, ковры и вовсе отсутствовали. Стены были покрыты светло-серой матовой краской, полы такой же, только чуть темнее. В первой комнате, куда меня сначала провел Аустерлиц, кроме старомодной оттоманки, которая, как мне показалось, имела какое-то странное удлинение, стоял лишь один большой, того же серого цвета, стол, на котором были разложены ровными рядами на одинаковом расстоянии друг от друга несколько десятков фотографий, в основном помеченных давними датами и почти все с несколько потрепанными краями. Среди них были снимки, которые я, так сказать, уже знал: пустынные бельгийские пейзажи, вокзалы, виадуки, по которым проходят линии метро в Париже, пальмовый павильон в Ботаническом саду, различные ночные бабочки и мотыльки, искусно построенные голубятни, Джеральд Фицпатрик на летном поле неподалеку от Куай и множество тяжелых дверей и ворот. Аустерлиц сказал мне, что иногда он часами сидит и раскладывает эти или другие фотографии, которые достает из своих запасов, изображением вниз, как раскладывают пасьянс, и что он всякий раз потом удивляется увиденному, когда по одной открывает их, а затем перемещает, составляя ряды по обнаруживающемуся семейному сходству или изымая какие-то снимки из игры до тех пор, пока ничего не остается, кроме серой поверхности стола, или не наступает момент, когда он, устав от мыслей и воспоминаний, чувствует необходимость прилечь на оттоманку. Иногда я лежу здесь до самого вечера и чувствую, как время откручивается во мне назад, сказал Аустерлиц, когда мы переходили в другую комнату, где он зажег газ, вспыхнувший маленьким огоньком, и предложил сесть на один из стульев, стоявших по обе стороны камина. В этой комнате тоже почти не было никакой обстановки, только серый пол и стены, по которым теперь, в сгущающихся сумерках, скользили блики от синеватого огня. Я слышу как сейчас этот шуршащий звук горящего газа, помню, что я все то время, пока Аустерлиц на кухне собирал к чаю, не мог оторваться от отражения огонька в застекленных дверях веранды, на некотором расстоянии от дома, где он, казалось, горел сам по себе среди почерненных надвигающейся ночью кустов в саду. Когда Аустерлиц принес поднос с чаем и принялся делать тосты, держа кусочки белого хлеба, насаженные на специальную шпажку, над сипим пламенем газа, я высказался по поводу непостижимости этих отражений, с чем он вполне согласился, сказав, что и он, бывает, сидит в этой комнате до наступления ночи и смотрит на отраженную во тьме кажущуюся неподвижной точку света, смотрит и всякий раз не может отделаться от воспоминания о том, как однажды, много лет тому назад, попал на выставку Рембрандта в Национальном музее Амстердама, по не захотел останавливаться перед большими известными работами, которые тысячу раз воспроизводились в разных альбомах, а предпочел небольшую картину, размером приблизительно двадцать на тридцать, из дублинского собрания, насколько он помнит, на которой, если верить подписи, изображалось бегство в Египет, хотя в действительности, как он ни старался, он не смог различить ни святых родителей, ни младенца Христа, ни навьюченного осла — ничего, кроме бликующего в кромешной тьме отливающего чернотою лака малюсенького пятнышка огня, так и стоящего у меня перед глазами, сказал Аустерлиц. — С чего же мне теперь начать? — спросил он, помолчав. Я купил этот дом по возвращении из Франции, за сумму, кажущуюся сегодня смехотворной, — девятьсот пятьдесят фунтов, и, осев тут, преподавательствовал в течение почти что тридцати лет, пока не вышел в 1991 году, до срока, на пенсию, отчасти из-за тупости и глупости, приумножающейся, как вам самому известно, в наших высших учебных заведениях, отчасти потому, что я намеревался заняться написанием давно задуманной работы, куда должны были войти мои разыскания, касающиеся истории строительства и цивилизации. По нашим антверпенским встречам, сказал Аустерлиц, обращаясь ко мне, у вас, наверное, уже сложилось некоторое представление о круге моих интересов, общем направлении мысли и манере сопровождать свои наблюдения спонтанными замечаниями и комментариями, каковые я в лучшем случае фиксировал затем в виде разрозненных, несвязанных заметок, общий объем которых составил в конечном счете больше тысячи страниц. Уже в Париже я вынашивал мысль собрать результаты моих исследований в книгу, однако потом все время откладывал это намерение. В разные периоды моей жизни у меня рождались разные идеи относительно того, как должна выглядеть эта книга, которую я собирался написать и которая мне представлялась в самых разных формах: от многотомного систематического дискриптивного труда до серии очерков, посвященных таким темам, как гигиена и ассенизация, архитектура пенитенциарных учреждений, светские храмовые постройки, водолечебницы, зоологические сады, прибытие и отъезд, свет и тени, пар и газ и тому подобное. Правда, уже при первом просмотре бумаг, перевезенных мною из института сюда, на Олдерни-стрит, выяснилось, что в большинстве случаев речь идет о набросках, которые теперь показались мне совершенно непригодными в силу того, что многое в них было неверным и надуманным. Выбрав то, что я счел более или менее подходящим, я попытался заново перекомпоновать материал, расположив его так, чтобы у меня перед глазами, как в альбоме, снова возник образ почти уже преданного забвению пейзажа,