Мотылек - Поппи Адамс Страница 9

Я не умею и никогда не умела общаться с людьми. Наша мать была в этом смысле большим мастером: она всегда произносила нужные слова и выражала нужные чувства в нужное время. Думаю, чтобы это выглядело естественно, необходимо поверить в свою искренность, даже если на самом деле ты не такой. Я же не умею обманывать себя так: если я во что-то не верю, я не в состоянии произнести это вслух. Что является одной из причин, но которым люди ощущают неловкость в моем обществе, – поэтому мне всегда было сложно казаться «такой, как все». Сама не знаю, была ли я обделена этим умением от рождения или мне просто не удалось научиться ему.

Папа Клайв тоже не отличался особой общительностью, но скорее потому, что не испытывал интереса к людям, чем из-за того, что его не понимали. Он предпочитал молчание светской беседе, мама же была сильна и в том, и в другом. Она умела сразу определить, с каким человеком имеет дело, и подстроиться под него.

Однажды, когда мне было двенадцать, мы с мамой поехали в Чард покупать мне чулки для какого-то сельского праздника с танцами – мама собиралась отправить меня туда с Виви. Едва мы зашли в отдел женской одежды магазина «Денингс», как мама подбежала к толстой, изможденного вида женщине с коляской и склонилась над невыразительным младенцем в ней. Потом она воскликнула на весь магазин: «Какая же она милая!» – и все продавцы и покупатели стали смотреть на нас. Ее неискренность была настолько очевидной, что я решила: все уставились на нас потому, что она вела себя как дура.

Некоторое время спустя, прячась в одиночестве в темном углу помещения, где проходили танцы, я приняла решение осторожно сказать матери об этом, дабы впредь она не делала таких глупое гей. Когда я так и поступила, мама погладила меня по голове и от всего сердца поблагодарила. Но много лет спустя я осознала, что ошибалась тогда: никто в магазине ни на секунду не усомнился в искренности восторгов Мод. Мама просто решила немного подбодрить усталую молодую мать, придав ей уверенности в себе и в красоте ребенка. И та действительно приосанилась и улыбнулась – ей явно было очень приятно. Я же тем временем тянула маму за брюки, пытаясь утащить ее куда-нибудь подальше. Таким образом я пытаюсь объяснить, что меня убила не ложь Мод во имя неизвестно чего, а то, что сама она так никогда в этом и не призналась, а также то, что остальные покупательницы были убеждены в ее искренности. Они инстинктивно поняли, почему она хвалит ребенка, как будто они все принадлежали к одному клубу и с рождения знали правила поведения в нем.

Вивьен встает, заходит в дом и поднимается по лестнице, по пути велев шоферу занести сумки. Я же по-прежнему сижу на крыльце, чувствуя, как во мне нарастает удивление. Удивляюсь я сразу многим вещам, словно малыш, который в первый раз заинтересовался окружающим миром. Мне интересно, всегда ли Виви так безупречно одета; я спрашиваю себя, почему она хочет поселиться в восточном крыле; мучает ли ее, как и меня, артрит; не забыла ли она переступить вторую ступеньку сверху, которая всегда ужасно скрипит. (Как-то Виви заявила, что эта ступенька стонет, жалуясь на то, что на нее целый век все наступают, и мы договорились больше никогда не становиться на нее.) Еще мне интересно, что Виви оставила в Лондоне и завяжутся ли у нас особенные отношения – наподобие тех, которые были у нас много лет назад. Более же всего мне интересно, почему она наконец решила вернуться домой.

По-прежнему не вставая со скамьи, я перевожу взгляд на окна второго этажа восточного крыла. В одном из них появляется Вивьен и с несчастным видом смотрит куда-то вдаль. Меня она не замечает. Чудесная, полная жизни и веселья Вивьен! Наконец-то она снова в Балбарроу!

Я все еще сижу снаружи, когда Вивьен в сопровождении верного шофера спускается по лестнице.

– Джинни, дорогая, что случилось с домом? – с укором спрашивает она.

– А, он начинает заваливаться! – отвечаю я, чувствуя замечательную легкость мыслей.

– Я про мебель. Тебя грабили?

Я и забыла, что она не видела обстановку в таком состоянии. Я распродавала мебель постепенно. Раз в несколько месяцев приезжал на своем фургоне Бобби и забирал очередной предмет. Я познакомилась с ним, когда он работал в управлении по водным ресурсам – его прислали починить водопровод, проходящий по нашей земле. Три дня спустя, закончив свою работу (и съев все мое печенье), Бобби сообщил мне, что в Чарде у него есть антикварный магазин, и предложил продать часть нашей обстановки. Сбыв первую партию, он приехал с помощником и загрузил еще несколько тяжелых дубовых вещей, а спустя несколько месяцев появился опять. В последние десять лет он приезжал довольно-таки регулярно и каждый раз расплачивался наличными. Такая система меня полностью устраивала – я превращала обстановку в живые деньги, обходясь при этом без банка и без поездок в город. Мебель стала для меня неисчерпаемым кладом. При этой мысли я громко рассмеялась – головокружение от нашей истерики у входа все еще не прошло, и я ощущала себя чуточку пьяной, как после глотка вина.

– Она стала моей пенсией, – отвечаю я, готовая вновь засмеяться.

Но Вивьен не разделяет моего веселья.

– Ты продала все? – испуганно выдыхает она, округлив подведенные глаза.

Перемена в ее настроении пугает меня, но я не могу понять, не шутит ли она. Я перевожу взгляд на Саймона, однако тот лишь моргает, будучи не в состоянии дать мне хоть какую-нибудь подсказку.

– Ну, остались все рабочие часы и барометры, а также голова Джейка, – говорю я, указав на чучело кабана на стене (мы по-прежнему стоим на пороге).

По правде говоря, Бобби заявил, что ему все это не нужно, но, как оказалось, и к лучшему.

Кабан Джейк был любимцем шестилетней Виви, и когда он умер (не естественной смертью), Клайв сохранил его голову и поместил на стену, дабы Виви могла видеть, что в момент смерти Джейк счастливо улыбался.

Я и сама улыбаюсь при мысли о Джейке, о котором я вспомнила едва ли не впервые за много лет, но Вивьен даже не скрывает своего разочарования.

– Но Вирджиния, неужели ты не понимаешь, – говорит она с медленными, выразительными мамиными интонациями в голосе (неужели – ты – не понимаешь!), – чтобы обеспечить себе пенсию, нужно было всего лишь продать сервант эпохи Карла Второго, стоявший в холле? Или диван, или буфет, или гобелен из Обюссона, или несколько старинных кресел…

Ее голос становится все выше и наконец обрывается. Она как подкошенная падает на скамью.

– Или картины, черт возьми! – наполовину кричит, наполовину всхлипывает она. – Но продать все?! Джинни, дом ведь ломился от мебели!

Она вскидывает руки в таком жесте, словно собирается покрасить что-нибудь кистью.

– Мебель, канделябры из горного хрусталя, гардеробы… – гладкой скороговоркой перечисляет она все, что помнит, – ковры, буфеты, серебро, вазы, зеркала… – она переводит дух, – …фарфор, то зеркало с перламутровым ободом, которое висело здесь, – она показывает на голую стену перед собой, – эпохи Вильгельма и Марии…

Вивьен закрывает лицо руками: