Броненосец - Уильям Бойд Страница 9

— Здравствуй, Майло, — сказала она.

— Здравствуй, милая. — Мерси была единственным существом, кого он когда-либо так называл, и то лишь если никто не слышал. Он расцеловал ее дважды в обе щеки.

— Что-нибудь для меня принес?

— Славные сосиски. Свиные.

— Вот здорово!

Она затопала вверх по лестнице, и Лоример устало последовал за ней. В квартире стоял какой-то едкий, липко-соленый дух, пахло чем-то вареным и пряным. Одновременно работали телевизор и радио, и еще откуда-то доносились звуки рок-музыки. Мерседес привела его в длинную треугольную переднюю комнату, залитую светом и звуками. Она располагалась в угловой части дома, прямо над офисом «Мини-такси и Международных перевозок, Би-энд-Би» и загончиком для отдыха водителей. Здесь из черной подмигивающей аудиосистемы лилась музыка (умеренный кантри/рок-фьюжн), а слева, из кухни, доносились звуки радио (выкрикивавшего рекламу), сопровождавшиеся звоном и энергичным грохотом посуды.

— Майло пришел! — прокричала Мерседес, и тогда лениво обернулись три его сестры: три пары глаз без интереса поглядели на него сквозь три пары очков. Моника шила, Комелия пила чай, а Драва (мать Мерси) — поразительно, ведь через десять минут они должны были обедать! — поедала шоколадно-ореховую плитку.

В детстве он придумал шутливые прозвища трем старшим сестрам: «Пышка», «Дурочка» и «Злючка», соответственно; а еще он звал их «толстушкой», «худышкой» и «коротышкой». Забавно, что с возрастом эти грубоватые клички становились все более уместными. Так как он был младшим ребенком в семье, то обычно всегда во всем слушался этих, сколько он их помнил, взрослых женщин. Даже младшая и самая симпатичная из них, угрюмая и миниатюрная Драва, была на шесть лет старше. Одна только Драва вышла замуж, произвела на свет Мерседес, а потом развелась с мужем. Моника и Комелия всегда жили дома, то участвуя в семейном бизнесе, то работая неполный день где-то на стороне. Сейчас они всё свое время посвящали заботе о доме, а если у них и имелась любовная жизнь, то протекала она скрытно и где-то вдалеке.

— Доброе утро, милые дамы, — вяловато-шутливо приветствовал их Лоример. Все они выглядели гораздо старше его: он видел в них скорее своих тетушек, чем сестер, не желая верить в столь близкое кровное родство и тщетно стремясь установить между собой и ими некую родственную дистанцию, некое разделительное пространство.

— Мам, это Майло пришел, — проорала Комелия в сторону кухни, но Лоример уже сам туда направился, прихватив увесистую сумку с мясом. Загородив своей коренастой фигурой проход, в дверях стояла его мать. Она вытирала руки о полотенце и улыбалась ему, мокрые глаза лучились светом из-за затуманенных стекол очков.

— Миломре, — вздохнула и проговорила она дрожащим от любви голосом. Потом четырежды его расцеловала, по два раза коротко ударив его в каждую скулу пластмассовой оправой очков. За спиной матери он заметил бабушку, рубившую лук у шкворчавших и дымившихся кастрюль. Та махнула в его сторону ножом, потом приподняла очки, чтобы смахнуть слезы.

— Гляди-ка, Майло, — как тебя увижу, так от радости плачу, — сказала бабушка.

— Привет, бабуля. Тоже рад тебя видеть.

Мать уже выложила на стол мясо и сосиски, сперва с восхищением взвесив в заскорузлых красноватых руках баранью ногу.

— Ну и кусище, Майло. А это что — свинина?

— Да, мама.

Его мать обернулась к своей матери, и они залопотали на своем языке. Бабушка, осушив глаза, устремилась к нему с поцелуями.

— Я ей говорю — ты у нас такой красавчик, Майло. Ну не красавчик ли он, мама?

— Да, красавчик. И богач. Не то что некоторые дойные коровы.

— Иди-ка, наведайся к папе, — сказала мать. — Он будет рад тебя видеть. Он у себя в гостиной.

Перед дверью, ерзая на коленках, Мерси играла в компьютерную игру, и Лоример попросил ее посторониться. Пока та не торопясь передвигалась, Драва воспользовалась случаем под шумок подойти к нему и раздраженным, неприятным голосом попросить у него сорок фунтов взаймы. Лоример протянул ей две двадцатки, но она заметила, что в бумажнике осталась еще одна тоненькая бумажка.

— А шестьдесят не можешь дать, Майло?

— Драва, мне самому деньги нужны — выходные все-таки.

— У меня тоже выходные. Давай-ка еще.

Он протянул ей еще одну банкноту, получив взамен кивок — и ни слова благодарности.

— Ты всем раздаешь, Майло? — крикнула Комелия. — Мы бы хотели новый телик, спасибо.

— И стиральную машину, пожалуйста, пока не забыл, — добавила Моника. Обе громко рассмеялись, вполне искренне — так, подумал Лоример, словно не воспринимали его всерьез, как будто тот человек, которым он стал, для них был всего лишь уверткой, одной из забавных шуток Майло.

В холле он испытал короткий шок, но быстро взял себя в руки. Из отцовской «гостиной», находившейся дальше по коридору, тоже орал телевизор. В этом доме жили шестеро взрослых и один ребенок. («Шесть женщин в одном доме, — пожаловался как-то его старший брат Слободан. — Для мужика это чересчур. Потому-то мне и пришлось сбежать отсюда, как и тебе, Майло. Мое мужское начало задыхалось».) Он задержался у двери; внутри надрывались крикливые голоса австралийцев — спортивная программа по спутниковому каналу (он и за это заплатил?). Лоример опустил голову, дал себе слово, что выдержит, и осторожно отворил дверь.

Отец, казалось, смотрел на экран, где громко спорили комментаторы в зеленых блейзерах; разумеется, его кресло было поставлено прямо перед телевизором. Он сидел там неподвижно, в рубашке с галстуком, в отутюженных брюках, держа ладони плашмя на подлокотниках. Неизменная улыбка, подстриженная седая бородка, очки сидят немного косо, жесткие волосы смочены и приглажены.

Лоример шагнул вперед и сделал звук потише. Потом сказал:

— Здравствуй, папа.

Глаза отца, в которых отсутствовало осмысленное выражение, поглядели на сына, моргнули раз или два. Лоример подошел поближе и поправил очки у него на носу. Он не уставал удивляться тому, как опрятно выглядит отец; он не понимал, как им это удается — матери и сестрам; как они обслуживают малейшую потребность старика, купают его, бреют и вытирают, прогуливают по дому, усаживают в гостиной, уделяют внимание (с огромной деликатностью) его телесным нуждам. Он не знал этого и не желал знать, ему довольно было лицезреть этого улыбчивого гомункула каждую третью или четвертую субботу — такого нарочито благополучного и ухоженного, ублажаемого в течение целого дня телевизором, заботливо укладываемого спать ночью и мягко пробуждаемого утром. Иногда отцовский взгляд следовал за его движениями, иногда нет. Лоример отступил в сторону, и Богдан Блок повернул голову, будто желая полюбоваться на своего младшего сына, такого высокого и красивого, в дорогом синем костюме.

— Я снова сделаю звук погромче, пап, — сказал он. — Это крикет, кажется. Ты же любишь крикет, пап.