Сорок роз - Томас Хюрлиман Страница 9

Чего проще! Он свистом задавал тон, она воспроизводила его, а если порой выходило невпопад, папá тянул звук, пока Марихен не отыскивала нужную клавишу. Скоро мелодия свиста убыстрилась, ее пальчики спешили вдогонку, и всего через несколько часов она уже могла повторить на клавишах любой мотив, какой насвистывал папá. Затем научилась бренчать свою песенку «Сидела Марихен на камне, на камне» и мигом поняла, что каждой клавише отвечает своя нота.

* * *

С тех пор как Марихен стала учиться на фортепиано, ей больше не приходилось помогать Луизе мыть посуду. На улице она носила изящные шелковые перчатки, а розы и ежевику обходила стороной. Раньше она побаивалась наступления ночи, теперь же страх как рукой сняло, наоборот, с приходом вечера для Марии начиналось самое прекрасное время. За черными стволами деревьев серебрилось озеро, астры вспыхивали яркой голубизной, а если на столбик мостков садилась чайка, то в лучах закатного солнца ее оперение окрашивалось в розовый цвет. Мария с нетерпением ждала своего часа. И когда колокола звонили к вечерне, она подкрадывалась к окну и смотрела, как папá, зажав в зубах пригоршню булавок, ползает на четвереньках вокруг полураздетой дамы. В зависимости от комплекции, дама напускала на себя суровый или веселый вид, а коли была уже не первой молодости, как вдова Кюрштайнер, то как будто бы испытывала удовольствие, когда папá сантиметром обмерял ей талию. Господин Арбенц, в кепочке, пенсне и нарукавниках, стоя меж одноногими манекенами, записывал на каталожной карточке цифры, какие ему негромко диктовал папá. Потом озерное серебро тускнело, и беседка, на круглой крыше которой жестяной флажок указывал на восток, превращалась в черный силуэт. Ну наконец-то! Вдова Кюрштайнер, господин Арбенц и служащие покидали ателье. В передней стоял фарфоровый арап с толстыми губами и приплюснутым носом, указательными пальцами он поддерживал поднос, где клиенты оставляли свои визитные карточки.

— Добрый вечер, мадемуазель Мари.

— Добрый вечер, Жак. Хорошо ли провели день?

— Вполне, — отвечал Жак. — Ваш папенька ждет вас.

Арап открывал дверь, и пианистка шла к роялю.

* * *

Она уже могла брать довольно большие интервалы, доставала мысками туфелек до педалей, освоила «Микрокосм» Бартока, с увлечением играла «Элизе» Бетховена. Папá был строгим учителем и, даже работая за чертежной доской над новым фасоном, без промедления указывал на каждую ошибку. Нередко аппликатура пассажей отличалась изрядной сложностью, и случалось, она и с пятой попытки пропускала нужный до-диез или фа-диез. Тогда папá приходилось тянуть ноту долго-долго, пока хватало дыхания, после чего он, обмякнув в кресле, натужно пыхтел: кх-х! кх-х! Опять это кх-х! только на сей раз задыхался папá, во имя музыки.

Любимое словцо маман набирало таинственности, однако Мария догадывалась, что du style означает что-то красивое, благородное, и потому решила отныне быть взрослой барышней, уже немного знакомой с французским. Никогда больше она не сидела на своем камне у пруда — on a du style, верно? Как только вдова Кюрштайнер уходила из ателье, Мария усаживалась на круглый табурет, и можно было начать урок.

Ноябрьский вечер. В передней звонит телефон. Луиза снимает трубку и весьма резко заявляет:

— Сожалею, но он подойти не может. У него чрезвычайно важное заседание! Простите? Нет, не с Арбенцем. Кац учит-дочку играть на рояле. До свидания!

В темноте свет зеленого бра окутывал Марию уютным плащом, и, когда она ненароком принимала позу маман, папá обыкновенно воздерживался от поправок. Комната наполнялась дымом сигары, он молчал, попыхивая своей гаваной, слушал, и Марии вдруг почудилось, будто клавиши — черно-белая дорога, по которой двигаются разные фигуры. Вот прадедушка с большущим своим чемоданом идет на запад, все время на запад, а вот маман, молодая, здоровая, вскоре после свадьбы, мчится на белом коне по осеннему жнивью, исчезая в тумане, — гоп-ля-гоп-гоп, гоп-ля-гоп-гоп, словно сами собой запели клавиши, рояль заиграл вместе с Марией.

— Детка, — неожиданно воскликнул папá, — именно так, в самую точку! Только перед паузой, ну ты знаешь где, надо сократить четверть тона. — Он насвистел. — Вот так, ясно? Тогда восьмушки в затакте позволят музыке вздохнуть свободно. Ну-ка, попробуй!

Она попробовала.

— Теперь позволь ей вздохнуть.

Мария позволила.

— И пусть струится!

Конечно, пусть.

— Покорись ей…

…и она покорилась, позволила музыке увлечь ее далеко-далеко, и отец в кресле у озерного окна, озаренного последним вечерним светом, виделся тенью, только кончик сигары рдел в темноте.

— Ты можешь, красоточка моя, ты можешь! — воскликнул он.

— В самом деле?

— Иди к своей звезде, вот и все!