Малые ангелы - Антуан Володин Страница 9

Поскольку не видно было ни зги, кто-то — без сомнения, то был Багдашвили — попросил меня открыть окно. Я дошел до проема, на который указывал малюсенький прямоугольный контур, и на ощупь открыл его, вначале не принимая никаких специальных мер предосторожности, но затем резко отпрянул, потому что прикоснулся к ставням и они показались мне странными. Мои пальцы увязли внутри.

— Ловушка? — спросил натянуто Багдашвили.

— Не знаю, — сказал я.

В то же мгновение ставни подались назад. Железные скобы, их державшие, были ржавыми, дерево сгнило. В отверстие, которое медленно увеличивалось, вошел свет. Доски упали с внешней стороны лачуги, их падение произвело приглушенный шум. Поскольку снаружи была одна лишь пыль, облако тускло-красного цвета тут же поднялось перед окном. Завитки его не рассеивались, они лишь образовывали занавес, который надувался и тяжело закручивался вокруг себя и снова раздувался, и позади всего этого пейзаж оставался невидимым.

При слюдообразном освещении оранжевого и серо-алого цвета Эмильян и Лариса Багдашвили выглядели не лучшим образом. Казалось, их долго тащили по кровянистой глине, затем оставили на солнце для просушки и для того, чтобы образовались трещины, и только потом им была придана видимость человеческого облика. Мы сами выглядели немногим лучше. Под мы сами я имею в виду Софи Жиронд, женщину, которую я люблю, и самого себя, то есть тех, кто сопровождал чету Багдашвили начиная с входа в тоннель, не испытывая при этом ни энтузиазма, ни удовольствия.

Стены из сосновых бревен нигде не были пропилены, чтобы оставить проход на улицу. Мы находились, таким образом, в месте, где не было дверей. Двумя единственными выходами были люк, через который мы совершили вторжение, и это окно. Возможно, что тот, кто занимал хижину, использовал его иногда для своих перемещений, но более вероятно, что для входа и выхода он использовал все же тоннель.

Тот, кто занимал хижину, отозвался на имя Фред Зенфль. Он покончил собой за несколько месяцев перед этим. Больше мы ничего не знали о нем. Я не помню, чтобы Багдашвили собирал нас перед началом операции, и только в тоннеле, когда мы продвигались вслепую вперед, он заговорил с нами о Зенфле. Сам он, Багдашвили, признался, что получил о Зенфле лишь информацию из вторых рук, искаженную и не слишком надежную. Жизнь Фреда Зенфля протекала незаметным образом, в основном в тюрьме, где он самоучкой и по нескольким весьма приблизительным учебникам выучил множество экзотических языков. Он писал небольшие тексты осязаемой мрачности, потому что никогда не мог смириться с крушением гуманизма, и, таким образом, он имел в своем активе несколько сборников неоконченных рассказов, автобиографичных и довольно посредственных. На самом деле Зенфль был более лингвистом, чем художником. Романам он предпочитал словари. Выйдя на свободу, он предполагал создать словарь лагерного арго. Именно над этим он работал перед самым своим самоубийством. Информаторы Багдашвили упомянули о другой его особенности: испытывая от природы недоверие к реальности, сквозь которую его заставили пройти, он проповедовал полноту ее галлюциногенных пространств и расставлял в них ловушки, предназначенные для нежеланных, наполняя их философической смолой и рыболовными сетями.

Багдашвили обошел лачугу. Она была практически пустой: вся ее мебель состояла всего лишь из походной кровати, стула, стола с каталожным ящиком и двух тетрадей. Шаги Багдашвили привели в действие слабые механизмы, выбросившие на пришельца гигантских тарантулов, которые могли бы вцепиться в него и причинить массу неприятностей, если бы уже давно не превратились в своих убежищах в мумии. Софи Жиронд, которая никогда не могла увидеть паука без того, чтобы что-то глубинное не заговорило в ней, заметила эти черные отскоки у ног Багдашвили, эти черные выплески на потолке, и прикусила губу.

Сестра Багдашвили подошла к окну и облокотилась о подоконник. Облако пыли начинало светлеть. Поверх очень седых волос молодой женщины можно было увидеть то, что было снаружи, ту панораму, которой Фред Зенфль ежедневно пресыщался после своего возвращения из лагерей: дюны ржавого цвета, бесплодную местность, железную дорогу, семафор, на котором кто-то соорудил ветряное колесо.

— С тем же успехом мы могли бы здесь и не появляться, — сказал Багдашвили.

Мы все были разочарованы. Багдашвили уселся за стол Зенфа и листал его тетради, исписанные почерком утомленного бывшего каторжника, впавшего в депрессию и все еще незрелого, несмотря на тюремный опыт не одного десятилетия.

С бака, запрятанного где-то в потолке, скорпионы посыпались дождем на голый череп Багдашвили. И в течение некоторого времени не слышно было ни единого звука, кроме шуршания страниц тетради под руками Багдашвили и этих попаданий в цель членистоногих, что резонировали словно капающая в раковину из крана вода. Насекомые были лишены подвижности, инертны, вне всякого сомнения, они были мертвы, они опускались на Багдашвили или на стол.

Багдашвили отправлял их к сморщенным трупикам других насекомых, к паукам.

Иногда скорпионы запутывались в шерстяном свитере Багдашвили. Тот живо расправлялся с ними. Он прогонял их, не переставая читать.