Отель на перекрестке радости и горечи - Джейми Форд Страница 9

В выходные Генри решил прогуляться мимо старого театра «Ниппон-Кан». Под ногами хрустело битое стекло. Расписной шатер, некогда светившийся среди темных улиц, — теплый свет его детства, свет надежды — пришел в полное запустение, был завален патронами от лампочек и всякой рухлядью. Восстановят его или снесут? Неизвестно еще, в чем больше смысла. «Ниппон-Кан» пустовал уже не один десяток лет, как и отель «Панама». И, как отель, его тоже купили несколько лет назад и теперь перестраивали. Ходили слухи, что бывшее сердце японского квартала скоро превратят в автовокзал.

За все эти годы Генри так ни разу и не побывал внутри, даже не решился спустя сорок лет взглянуть, как открывают заколоченный кинотеатр.

Генри задумчиво смотрел, как рабочие выбрасывают из окна в мусорный контейнер мягкие сиреневые кресла. Наверное, с балкона. Не так уж много осталось, так что сейчас, пожалуй, последняя возможность пройти мимо кассы и увидеть старый театр кабуки в первоначальном виде. Что ни говори, заманчиво. Но пора идти в ресторан «Си Форчун», обедать с Марти, а опаздывать Генри не любил.

Этот старомодный ресторан Генри считал лучшим в китайском квартале. Он пристрастился сюда ходить много лет назад — здесь он словно возвращался в детство. И неважно, что, когда он пришел сюда впервые, здесь подавали японскую лапшу. Затем последовала круговерть хозяев-китайцев, и всем хватало ума не менять поваров — а значит, не менялась и кухня. «Постоянство, — думал Генри, — вот ключ к успеху в любом деле».

Марти же был далеко не любитель здешнего дим сум. «Слишком уж по старинке, — ворчал он, — остроты не хватает». Ему были больше по вкусу новые рестораны, к примеру «Хаус оф Хэг» или «Топ Ган». Сам Генри не жаловал эти модные заведения, где вопреки традициям дим сум подавали далеко за полночь — шумной молодежи. Не по душе была ему и новомодная евразийская кухня — копченому лососю или жареным бананам не место в меню рядом с дим сум.

Едва отец с сыном уселись на потертые красные подушки из искусственной кожи, Генри откинул крышку чайника, понюхал, словно готовясь дегустировать марочное вино. Чай был несвежий. Буроватая водица, почти без аромата. Генри, не закрывая крышку, отодвинул чайник и знаком подозвал древнюю старушку-официантку с тележкой клецек.

Указав на клецки с креветками, яичные пирожки и паровые пампушки хум бау, Генри кивнул, даже не спросив Марти, — он и так знал его вкусы.

— Почему мне кажется, будто тебя что-то гнетет? — спросил Марти.

— Из-за чая?

— Нет, чай — пустяки, ты просто мнишь себя знатоком сушеных листьев в пакетиках. Но в последнее время ты на себя не похож. Может, расскажешь, в чем дело, пап?

Генри развернул дешевые деревянные палочки, потер друг о друга, чтобы не занозить палец.

— Мой сын заканчивает университет, soma coma lode…

— Summa cum laude, — поправил Марти.

— Вот я и говорю. Мой сын заканчивает с высшим отличием. — Генри сунул в рот огненную клецку шуй май с креветками и продолжал с набитым ртом: — На что мне жаловаться?

— Во-первых, мама умерла. А ты удалился от дел. От работы. От забот о маме. Мне за тебя неспокойно. Как ты теперь проводишь время?

Генри протянул сыну пирожок хум бау со свининой; Марти взял его палочками, снял вощеную бумагу, откусил большой кусок.

— Я только что от Бада. С покупкой. Как видишь, дома не засиживаюсь. — И Генри в подтверждение своих слов показал пакет с пластинкой. У меня, дескать, все хорошо — вот тебе доказательство.

Генри смотрел, как Марти, развернув лист лотоса, ест клейкий рис. Нет, не удалось ему убедить, успокоить сына.

— Хочу наведаться в отель «Панама». Попрошусь на экскурсию. Там в подвале нашли много старинных вещей. Еще с военной поры.

Марти дожевал рис.

— Ищешь какую-нибудь редкую джазовую пластинку?

Генри отмолчался, не желая врать сыну. Марти знал, что отец с юности увлекался старыми джазовыми записями, а больше о его молодых годах не знал почти ничего — лишь что детство у того было трудное. Почему? Марти из деликатности не расспрашивал, а Генри не особо откровенничал. И если Марти считал отца скучным, то было за что. Генри хранил в памяти все о последних годах жены, но не таил в себе никаких загадок. Мистер Надежность. Зануда. Без тени сумасбродства, бунтарства.

— Я кое-что ищу, — сказал Генри.

Марти, отложив палочки на край тарелки, посмотрел на отца:

— Что-нибудь важное? Могу я помочь?

Генри надкусил пирожок с заварным кремом, отложил, отодвинул тарелку.

— Если найду что-нибудь стоящее, расскажу.

«Может, я еще тебя удивлю. Ты только подожди. Только подожди».

Марти, казалось, остался при своем мнении.

— А у тебя самого все ли в порядке? У тебя, похоже, что-то на уме, кроме учебы и оценок.

Генри чувствовал, что сын хочет что-то сказать, но Марти молчал. В их семье главное — верный расчет. Сам Генри всегда старался удачно выбрать время для разговоров со своим отцом. Может, и с Марти та же история.

«Придет время, он сам разберется, — сказала Этель вскоре после того, как узнала о своей болезни. — Он твой сын, но не твое отражение, он не должен повторять тебя».

Солнечным августовским днем Этель повела Генри на Зеленое озеро покататься на лодке и там сообщила печальную новость. «Да нет же, я могу прожить еще долго. — пояснила она. — Но если я умру, пусть мой уход сблизит вас».

Этель никогда не переставала опекать сына, а заодно и Генри. Пока не началось лечение — тогда все перевернулось. Навсегда.

Отец и сын ждали молча, не глядя на катившие мимо тележки с дим сум. Тревожную тишину прервал звон посуды на кухне и ругань на китайском и английском. Было о чем спросить и чем поделиться, но ни Генри, ни Марти даже не пытались, просто ждали официантку с чаем и кружочками апельсина.

Генри мурлыкал старую песню — слова он давно забыл, но мелодию помнил до сих пор. И чем дольше он напевал, тем больше хотелось ему улыбнуться.